Декабристы - [109]

При такой тревоге духа, как было мыслимо успокоение и довольство в труде?

Заставить сердце «пропитаться той энергией, которая движет всем Космосом», наполнить его той поэзией, что разлита во всем мире одушевленном и неодушевленном, дать «высочайшее счастье в сознании всего высокого и прекрасного» – вот какой победой удовлетворилась бы артистически честолюбивая душа нашего писателя, – которому был дан талант бесспорный, но не крупный, ум тревожный и пытливый, но не гениальный, и фантазия игривая, но не творческая.

Но и этих даров было достаточно, чтобы разъяснить читателю смысл и передать ему красоту некоторых вечных идей и настроений, какими жило и живет человечество.

XXXIII

Как многие из его сверстников, Марлинский был человек религиозный, хотя, насколько можно судить по его сочинениям, он не связывал своей веры тесно с догмами какого-нибудь определенного вероисповедания.

С религиозным смирением покорялся он Высшей Воле, но эта покорность не всегда могла осилить в нем его печаль и раздражение. Его душу – как он говорил – всегда сжимала рука несчастия и только в тишине покоя могла она развернуться с фимиамом мольбы. Он считал робостью в минуту опасности вымаливать у Всевышнего пощаду и не хотел поздним раскаянием или безвременной молитвой оскорбить вечную справедливость. Но когда Бог отгонял своим дыханием волны моря и они, расхлынув, стеной стояли вдали, алчные, но бессильные пожрать его, когда Бог дарил ему минуты радости» – он молился бескорыстной благодатной молитвой.

Ни в письмах Марлинского, ни в его сочинениях не сохранилось этих молитв, и потому трудно судить о глубине и искренности его веры; всякий раз, когда ему приходилось говорить о Боге, его слова были восторженны и красивы, но в них проглядывал скорее певец Божьей славы и поклонник красоты Божьего мира, чем смиренно молящийся. Даже в слова о загробной жизни, в которую Марлинский верил, он вкладывал ту тревогу воображения, ту страстность, с какой говорил обо всем поэтическом в жизни людей и природы. В присутствии Бога в нем просыпался прежде всего поэт.

«Путь жизни моей, – говорил он, – провела судьба по тернам и камням, сквозь ночь и облака; но и мне порой светили звезды, и я умел благословлять каждый луч, до меня достигавший; и чаще всего и чище слетали на меня искры благодати, когда я скитался по вершинам гор; я душой постиг тогда хвалебный гимн: «Слава Богу в вышних и на земли мир»… «Вот и ночь; она щедро осыпала звездами свод неба, и ярко, но таинственно сверкают очи под голубым черепом: это ведь мысли вселенной, вечно светлые, вечно неизменные; это буквы, из коих мы едва угадываем одно целое слово – и это слово “Бог”»!

И мечта увлекала художника, сравнение громоздилось на сравнение, символ на символ, и получалась картина, в которой не было святости, но зато были необычайно смелые колоритные мазки. Бог становился для поэта одушевленной природой, весь мир – воплощением любви, и любовь была Богом. «Цветок увядает от неги зачатия, – говорил он, – соловей отдает свои поэмы дебрям, кровожадный тигр ластится, металл плавится с металлом ударом электричества, магнитная стрелка сохраняет неизменное постоянство и пути сфер сгибаются в обручальное кольцо около перста Предвечного»… «Да, когда я созерцаю свод неба, мне кажется, грудь моя расширяется, растет и обнимает пространства. Солнца согревают кровь мою, мириады комет и планет движутся во мне; в сердце кипит жизнь беспредельности, в уме совершается вечность. Не умею высказать этого необъятного чувства, но оно просыпается во мне каждый раз, когда я топлюсь в небе… оно – залог бессмертия, оно – искра Бога! О! я не доискиваюсь тогда, лучше ли называть Его Иегова, Dios или Аллах? Не спрашиваю с немецкими философами: Он ли das immerwährende Nichts – или das immerwährende Alles; но я Его чувствую везде, во всем, и тут – в самом себе!»

В этих словах художник обнаружил всю сокровенную глубину своей религиозной мысли. Она, действительно, религиозна, но это душа свободного мыслителя, философа-поэта. В сущности она – религиозный восторг перед природой, ее тайной и красотой.

Красота Божьего мира наводит поэта на рассуждения, с виду как будто глубокомысленные, но на деле представляющие лишь видоизменения одного-единственного восторженного поклонения. Судя по ссылкам на Велланского, которые попадаются в сочинениях Марлинского,[395] можно думать, что и он в своей юности успел перелистать одну-другую страницу из натурфилософии; и тогда понятна та уверенность, с какой Марлинский излагал перед читателем свои собственные фантазии на тему об одушевленности природы. Он понимал, что не только разгадать тайны природы, но и передать всю внешнюю красоту ее человек бессилен, что смешон человек, «когда он строит вавилонский столп, чтобы убежать от природы»; и вдвое смешон, когда хочет поймать ее на палитру или уместить в чернильницу; но уберечься от искушения произвести над ней это насилие Марлинский не мог, в особенности потому, что для него природа была единственной собеседницей, не вызывавшей никаких печальных дум и воспоминаний.

Мы бы никогда не кончили, если бы стали выписывать все те нежные и восторженные слова, которыми Марлинский благодарил эту собеседницу за умиротворение его тревожной души. Мы уже знакомы с его образными, иногда очень вычурными пейзажами. Он в них почти всегда – психолог, который свои собственные чувства, настроения и мысли стремился пояснить картинами окружающего, – почему и небеса, синие или серые, облака, прозрачные или свинцовые, туманы и дымки, хребты гор, покрытые снегом или черные, ущелья и потоки, леса суровые или ласковые, долины и холмы и, наконец, море с его симфонией в мажорном или минорном ключе, с его грустным лепетом и свирепой угрозой – все было одновременно видоизменением и лика Божия, и души самого писателя. Марлинский наделял природу своим голосом, своим настроением и потом удивлялся, что она так умело разговаривает с ним от души или всегда одета по его вкусу.