Декабристы - [113]

На самом деле этот военный пыл увлекал Марлинского до самозабвения лишь на первых порах, когда он после томительной якутской скуки попал сразу на поле сражения под Байбуртом. За все годы своей кавказской жизни он расстрелял, конечно, немало зарядов и рубил направо и налево; но за этим воодушевлением военным – по пятам всегда плелась грустная мучительная мысль: «К чему все это?», – и нет сомнения, что отвага Марлинского – как он сам неоднократно признавался – была отвагой отчаяния. Он был искренен, когда говорил, что искал смерти, а тот, кто ищет ее для себя, тот не испытывает восторга, принося ее ближнему.

Иначе и быть не могло; гуманист и филантроп, сжигающий сакли свободных горцев и уводящий в плен их семьи, входил в безысходное противоречие с самим собой. Не он ли, блуждая по горам Кавказа и пользуясь гостеприимством его народа, со словами укоризны обращался к людям, которые любят свои оковы и уютные раззолоченные гробы: «Песчаные души! пресыщенные чувственностью и окостневшие в бесчувствии, что могли бы вы принести сюда, в это царство свободы, кроме своей лицемерной скуки?» Это «царство свободы» Марлинский понимал, впрочем, преимущественно как царство свободной величественной природы, и мы знаем, что насчет умственных и нравственных качеств ее диких обитателей он не заблуждался: но не мог же он все-таки хладнокровно их резать, не пожалев об их судьбе и о своей собственной? Он и жалел часто. Сколько величавого пафоса и уважения к врагу звучит, например, в той предсмертной песне, которую он вложил в уста затравленных в ущельях и осужденных на смерть горцев:

Слава нам! Смерть врагу!

Алла-га! Алла-гу!

Плачьте, красавицы, в горном ауле,

Правьте поминки по нас:

Вслед за последнею меткою пулей

Мы покидаем Кавказ!

Здесь, не цевница к ночному покою,

– Нас убаюкает гром;

Очи, не милая черной косою —

Ворон закроет крылом!

Дети! забудьте отцовский обычай:

Он не потешит нас русской добычей!

…………………..

…………………..

Не плачь, о мать! твоей любовью

Мне билось сердце высоко,

И в нем кипело львиной кровью

Родимой груди молоко;

И никогда нагорной воле

Удалый сын не изменял;

Он в грозной битве, в чуждом поле,

Постигнут Азраилом, пал;

Но кровь моя, на радость краю,

Нетленным цветом будет цвесть;

Я детям славу завещаю,

А братьям гибельную месть!

……………….

О братья! творите молитву;

С кинжалами ринемся в битву!

Ломай их о русскую грудь…

По трупам бесстрашного путь!

Слава нам, смерть врагу!

Алла-га, Алла-гу!

«Отчего на этих местах истребления и запустения не могла бы процветать мирная культура? – спрашивал иногда наш воин. – Ведь русские так великодушны, добродушны и справедливы; только изуверство заставляет горцев смотреть на русских как на вечных врагов; и горцы – они честны и по-своему добры; зачем им вздыхать о старине, которая для них была так кровава и полна притеснения! Отчего им не покинуть свои предрассудки и не стать нашими братьями по просвещению?»

«Опять набеги, опять убийство! – Когда-то перестанет литься кровь на угорьях?»

«Когда горные потоки потекут молоком и сахарный тростник заколышется на снежных вершинах», – отвечает мрачный горец в одной повести Марлинского. Но автор ему не поверил. «Много, но недолго литься на Кавказе дождю кровавому, – уверял он, – гроза расцветет тишью, железо бранное будет поражать только грудь земли – и цепные мосты повиснут через пропасти, под которыми страшно было видеть и радугу. Дайте Кавказу мир и не ищите земного рая на Евфрате».

Такими пожеланиями и пророчествами спешил Марлинский выпутаться из затруднения, в какое попадал, когда хотел сам для себя осмыслить свою роль на Кавказе.

Ему помогало, впрочем, в данном случае его очень горячее патриотическое чувство. Он любил родину и как офицер дорожил ее военной славой. Увлечение этой славой ожесточало его против врагов.

Заставляло оно его также любить того, кому охрана этой славы была доверена; и Александр Александрович, как многие из его сотоварищей по несчастью, примирился с императором на другой же день после катастрофы, тем более, что в нем никогда особенно и не был силен дух политического протеста…

Когда мы в его частных письмах читаем, как он в Якутске идет «молиться за своего благодетеля и пожелать сердечно, чтобы русские солдаты в светлый день рождения Государя сделали ему достойный подарок в виде турецкой крепости», или когда из одного послания, писанного из Дербента, мы узнаем взгляды Марлинского на польское восстание, которое его разогорчило и раздосадовало настолько, что у него самого явилась мысль «променять пули с панами добродзеями, которые не забыли своих своевольных вольностей и хотят быть скорее несчастными по своей прихоти, чем счастливыми по русскому разуму», – когда мы читаем такие строки, то прежде всего у нас является подозрение, не предназначены ли они для тайных читателей? Но объясняются они гораздо проще: в них сказался тот самый патриот, который и в своих ранних повестях любил говорить о военной славе императора Александра I, против которого ораторствовал в тайном обществе. Что в данном случае говорил не столько раскаявшийся политикан, сколько именно патриот, доказывается, например, тем, что в том же самом письме, в котором Марлинский порицал польское восстание, он, конечно, весьма осторожно, приветствовал июльскую революцию во Франции, той Франции, «которая, как исполинское знамя, как боевая пушка, дает знак переворотов».