Декабристы - [114]

Во всяком случае, если Марлинский – насколько можно судить по опубликованным документам – стал хладнокровно относиться к тем политическим идеям, за которые он пострадал, то сущность его общественной мысли оставалась неизменной всю его жизнь. Писатель мог, передумав свои политические мысли, придти к выводу, что они слишком опередили русскую действительность, и он мог от них отказаться, как он и сделал, но едва ли мог он отступиться от тех взглядов, которые в нем укрепились, главным образом, в силу его возмущенного нравственного чувства.

От этих взглядов Марлинский и не отступил; и во всех своих повестях, при каждом удобном случае, твердил он о том, что такое общественная порядочность человека и что такое социальная справедливость. Касаясь этой темы, он, конечно, был вынужден повторять многое всем известное и тривиальное. Но не станем его судить строго за такие повторения и не забудем, что в его положении бывало иногда невозможно выйти за рамки общих фраз в обличении общественных пороков.

Тем не менее Марлинский имел смелость об одной из таких общественных язв постоянно напоминать своим читателям.

Он не вникал подробно в вопрос о крестьянстве, проектов никаких не строил, но не упускал случая в самых же первых своих повестях – от действительной жизни очень далеких – направлять на этот вопрос внимание читателя. В своей «Поездке в Ревель» (1821) он говорил о состоянии ливонских крестьян и отмечал, как владельцы, содействуя цели мудрого правительства, улучшают крестьянский быт в нравственном и физическом отношении, как народ отвыкает от пьянства, лени и всех пороков, невежество сопровождающих. Эти сведения он почерпнул не из книг, а следуя своему правилу: «Слушать богатых людей и заставлять говорить бедных». Впрочем, Марлинский перелистывал и историю того края, по которому путешествовал и отмечал тяготу налогов и работ, падавших некогда на бедных обитателей, которых владельцы мучили из чистой прихоти. Рассказы о таких мучениях вставлял он в свои повести, когда говорил, например, о грозном владыке «Замка Вендена», жестоком бароне, который вытаптывал конями крестьянский хлеб и немилосердно драл поселян нагайками, или о властителе «Замка Эйзена», духовном рыцаре, который из каприза рубил головы крестьянам, заставлял их выменивать лошадей на его собак и также драл их нещадно.

В повестях из русской жизни, написанных уже в годы неволи, Марлинский не мог так сгущать краски, но продолжал подчеркивать свою гуманную идею. Если ему случалось говорить теперь о разных насилиях помещиков над крестьянами, то виновными оказывались не русские, а польские паны. Они грабят холопа и топчут его в грязь, они отдают щенков выкармливать кормилицам, отнимая у них грудных младенцев («Наезды» и «Латник»)… Русскому мужику, утверждал Марлинский, живется легче, чем польскому крестьянину; русский может хоть сбежать от злого барина. Об этих злых русских барах наш автор, как видим, не по своей воле хранил молчание, позволяя себе иногда лишь поговорить неодобрительно о барской спеси и вообще о нерадении дворян к хозяйству. Марлинский предпочитал говорить о добрых барах и обличать порок, прославляя добродетель. Мы видели, как он хвалил помещика, не разрешившего своим соседям для пустой охотничьей забавы топтать крестьянские озими, травить овец собаками и палить лес от ночлегов («Поволжские разбойники»). В повести «Испытание» он не мог налюбоваться гвардейским офицером, который втайне делал пожертвования для улучшения участи своих крестьян, перешедших к нему, как большая часть господских крестьян, полуразоренными и полуиспорченными в нравственности. Этот светский человек понял, что нельзя «чужими руками и наемной головой устроить, просветить, обогатить крестьян своих, и решился уехать в деревню, чтобы упрочить благосостояние нескольких тысяч себе подобных, доведенных чуть ли не до нищеты барским нерадением, хищностью управителей и собственным невежеством».

* * *

Наконец, должно упомянуть и еще об одном порядке чувств и ощущений, которые, быть может, больше, чем какие-либо иные, были выдвинуты на первый план во всех повестях нашего автора. Они, конечно, всего больше способствовали его успеху у средней публики. Это – любовная горячка в разных ее видах, начиная от томной теплоты чувства, кончая все испепеляющим пожаром.

На характеристике этой стороны темперамента нашего писателя можно было бы и не останавливаться, тем более, что из рассказа о его жизни, а также из разбора его сочинений видно с достаточной ясностью, какую роль играли любовные увлечения в его настроении. Если мы заговорим о нем, то только затем, чтобы оградить писателя от некоторых нападок.

Критики, осуждавшие Марлинского за неискреннюю декламацию и за пристрастие к фразе, указывали всего чаще на те страницы его сочинений, где он старался передать читателю силу охватившей его любовной страсти. В погоне за «огненным наречием страсти» Марлинский, действительно, повышал иногда свою речь до комической вычурности. Тут была и «голубица, утомленная полетом в небо», и «кровь, которая лилась в жилах, как густое вино Токая», тут и «молния плавила страсти любовников в одно неделимое», и «мысль, как ласточка, закрадывалась в дом кролика чувства»; «очарованный круг прелести горел венчиком святыни», «лава прожигала снег», «падучие звезды крестили в глазах» и «громко бились все пульсы», еще много словесной мишуры, которая для любого критика представляла очень удобную мишень. Писатель нередко заговаривался, готов был «потонуть в пламени любви и землекрушения», лепетал бессвязные речи из одних подлежащих без сказуемых или, наоборот, пускался в дебри чисто словесной метафизики, выводил формулы для всемирной любви и вообще смешил или сердил читателя, оставаясь сам необычайно серьезным.