Декабристы - [46]

.

После того как Отечественная война завершилась и начались Заграничные походы русской армии, отряд Волконского вновь соединился с корпусом Винценгероде и стал действовать вместе с главными русскими силами. Волконский отличился в боях под Калишем и Лютценом, при переправе через Эльбу, в Битве народов под Лейпцигом, в штурме Касселя и Суассона. Начав войну ротмистром, он закончил ее генерал-майором и кавалером четырех русских и пяти иностранных орденов, владельцем наградного золотого оружия и двух медалей в память 1812 года.

Современники вспоминали: вернувшись с войны в столицу, Сергей Волконский не снимал плащ в публичных местах, при этом «скромно» говорил: «Солнце прячет в облака лучи свои» — грудь его горела орденами^{320}. «Приехав одним из первых воротившихся из армии при блистательной карьере служебной, ибо из чина ротмистра гвардейского немного свыше двух лет я был уже генералом с лентой и весь увешанный крестами, и могу без хвастовства сказать, с явными заслугами, в высшем обществе я был принят радушно, скажу даже отлично», — писал он сам в мемуарах^{321}.

Петербургский свет восхищался им, родители гордились. Отец уважительно называл его в письмах «герой наш князь Сергей Григорьевич»^{322}. В Военной галерее Зимнего дворца вскоре появился его портрет Джорджа Доу. Перед молодым генералом открывались головокружительные карьерные возможности.

Но служебная карьера Сергея Волконского не ограничивалась участием в боевых действиях. В его военной биографии есть немало странностей. Незадолго до окончания войны он, генерал-майор, самовольно покинул армию и отправился в Петербург. После возвращения армии в столицу он опять-таки самовольно, не беря отпуск и не выходя в отставку, отправился за границу, как сам пишет, «туристом»^{323}. Он стал свидетелем открытия Венского конгресса, посетил Париж, затем отправился в Лондон. Однако вряд ли он мог, находясь на действительной службе, так свободно перемещаться по Европе. Видимо, при этом он выполнял некие секретные задания русского командования.

Какого рода могли быть эти задания?

Самый странный эпизод его заграничного путешествия относится к марту 1815 года, времени знаменитых наполеоновских Ста дней.

Известие о возвращении Наполеона во Францию застало Волконского в Лондоне. Согласно его мемуарам, узнав о том, что «чертова кукла» «высадилась во Франции», он тут же просил русского посла в Лондоне графа Ливена выдать ему паспорт для проезда во Францию. Посол отказал, заявив, что генералу русской службы нечего делать в занятой неприятелем стране, и доложил об этой странной просьбе Александру I. Император же приказал Ливену выпустить Волконского в Париж^{324}.

В занятой Наполеоном французской столице Волконский провел всего несколько дней — 18 марта 1815 года приехал, а 31-го уже вернулся в Лондон (эти даты устанавливаются из его письма П. Д. Киселеву, отправленного из Лондона 31 марта)^{325}.

О том, чем занимался Волконский в Париже во время Ста дней, известно немного. Сам он очень осторожно упоминает в своих записках, что второй раз в Париже он был уже не как «турист», а как «служебное лицо», и деньги для этой поездки получил от своего шурина князя П. М. Волконского, тогдашнего начальника Главного штаба русской армии. Известно также, что его пребывание во вражеской столице не прошло незамеченным для русского общества; стали раздаваться голоса, что он перешел на сторону Наполеона. В письме своему другу Киселеву он вынужден был оправдываться: «Я не считаюсь с мнением тех, которые судят меня, не имея на то права и не выслушав моего оправдания»; «за меня в качестве адвокатов все русские, которые находились вместе со мною в Париже»^{326}.

Имеются сведения, что главным заданием, которое Волконский выполнял в Париже, была эвакуация русских офицеров, не успевших выехать на родину и фактически оказавшихся в плену у Наполеона. В «Записках» Волконский называет четверых — трех обер-офицеров и знаменитого впоследствии придворного врача Николая Арендта, оставшегося во Франции при больных и раненых русских военных^{327}.

Следует заметить, что эти люди вряд ли случайно задержались в Париже — иначе русское командование не стало бы посылать в занятый неприятелем город русского генерал-майора, близкого родственника начальника Главного штаба. Скорее всего, они тоже выполняли специальные задания и в случае разоблачения им грозили большие неприятности.

Иными словами, после окончания войны генерал Волконский приобрел опыт выполнения «секретных поручений» «тайными методами». И этот опыт оказался впоследствии бесценным для декабриста Волконского.

Несмотря на блестящую военную карьеру, Сергей Волконский «остался в памяти семейной как человек не от мира сего»^{328}. Частное поведение Волконского предвоенных, военных и послевоенных лет казалось современникам не менее, если не более «странным», чем причуды его отца. При этом для самого Сергея Григорьевича оно было весьма органичным: в его мемуарах описанию этих «странностей» отводится едва ли не больше места, чем рассказам о знаменитых сражениях.

В повседневной жизни Сергей Волконский реализовывал совершенно определенный тип поведения, названный современниками «гусарским». Этот тип поведения тоже попал в «классификацию» Пыляева: «…отличительную черту характера, дух и тон кавалерийских офицеров — всё равно, была ли это молодежь или старики — составляли удальство и молодечество. Девизом и руководством в жизни были три стародавние поговорки: “двум смертям не бывать, одной не миновать”, “последняя копейка ребром”, “жизнь копейка — голова ничего!”. Эти люди и в войне, и в мире искали опасностей, чтоб отличиться бесстрашием и удальством»