Декабристы - [44]

.

Феномен мирового, и в том числе русского, «чудачества» уже давно обратил на себя внимание историков и культурологов. Так, Пыляев определял его как «произвольное или вынужденное оригинальничание, в большинстве обусловленное избытком жизнедеятельности и в меньшинстве — наоборот, жизненною неудовлетворенностью». Литератор подмечал, что «в простом сословии, близком к природе, редко встречаются чудаки». «Причуды» начинаются «с образованием» — «и чем оно выше у народа, тем чаще и разнообразнее являются чудаки»^{305}.

Известный драматург, режиссер и теоретик театра Н. Н. Евреинов видел в «чудачестве» проявление «чувства театральности», которое «является чем-то естественным, природным, прирожденным человеческой психике», а Ю. М. Лотман подходил к вопросу конкретно-исторически: он утверждал, что «чудаки» конца XVIII века подобным «странным» образом пытались «найти свою судьбу, выйти из строя, реализовать свою собственную личность». По мнению исследователя, созданное Петром I «регулярное государство» «нуждалось в исполнителях, а не в инициаторах и ценило исполнительность выше, чем инициативу», однако со времен Екатерины II у лучших людей эпохи появилась «жажда выразить себя, проявить во всей полноте личность»^{306}.

При всём разнообразии этих объяснений они не противоречат друг другу. Действительно, желание проявить себя, «выйти из строя», доказать свою «самость», прежде всего с помощью неких театрально-эпатажных форм жизни, присуще человеку во все времена. Вполне понятно, что чем больше развит человек и чем больше государство стремится низвести его до степени «винтика», тем сильнее его сопротивление и тем вычурнее становятся его «чудачества».

К этому следует добавить, что у образованных аристократов конца XVIII — начала XIX века «оригинальничание» никогда не выходило за известные рамки, не перерастало в политический радикализм. В служебной сфере эти люди были вполне адекватными исполнителями воли монарха. Именно таким, скорее всего, был и отец декабриста — «странный» человек, но при этом исполнительный и удачливый генерал, вельможа и крупный чиновник.

«Странностям» и «чудачествам» Григория Волконского успешно противостояла его жена Александра Николаевна (1756–1834). Основываясь на материалах семейного архива, ее правнук С. М. Волконский утверждал: «Дочь фельдмаршала князя Николая Васильевича Репнина, статс-дама, обергофмейстерина трех императриц, кавалерственная дама ордена Св. Екатерины первой степени, княгиня Александра Николаевна была характера сухого; для нее формы жизни играли существенную роль; придворная дама до мозга костей, она заменила чувства и побуждения соображениями долга и дисциплины… этикет и дисциплина, вот внутренние, а может быть, лучше сказать, внешние двигатели ее поступков»^{307}. Обладая житейской опытностью, практичностью, редким даром ладить с властями предержащими, она пыталась привить эти качества своим детям — сыновьям Николаю, Никите и Сергею и дочери Софье. Правда, удавалось это далеко не всегда.

Вполне удавшейся — по меркам того времени — можно считать жизнь лишь старшего из ее сыновей, Николая Григорьевича (1778–1845). «Будучи по фамилии князем Волконским», он в 1801 году получил Высочайшее повеление «называться князем Репниным» — «чтобы не погиб знаменитый род»^{308}. Как и его отец, князь Репнин всю жизнь посвятил военной службе: участвовал практически во всех войнах начала XIX века, в 1813–1814 годах исполнял должность военного губернатора Саксонии. С 1816 по 1835 год он — малороссийский военный губернатор.

Николай Репнин слыл в обществе либералом, славился гуманностью (ему, например, принадлежала инициатива выкупа из крепостной зависимости актера М. С. Щепкина), пользовался уважением современников. Он был признанным авторитетом и для младшего поколения семьи Волконских. «Брата я почитаю себе вторым отцом, и ему известны все мои мысли и все мои чувства», — писал Сергей Волконский в 1826 году, уже после своего осуждения^{309}. Правда, в отличие от отца, Николай не был замечен в «странностях» и «чудачествах».

Зато склонность к ним в полной мере унаследовала сестра декабриста Софья Григорьевна (1785–1868) — та самая, в честь которой в Оренбурге пылали фейерверки. В 1802 году она вышла замуж за близкого родственника, одного из самых влиятельных военных Александровской эпохи Петра Михайловича Волконского. С 1813 по 1823 год князь Петр Михайлович занимал пост начальника Главного штаба русской армии, в ноябре 1825-го император Александр I скончался в Таганроге на его руках. При Николае I П. М. Волконский был назначен министром императорского двора и уделов, стал генерал-фельдмаршалом. Естественно, что при обоих «венценосных братьях» Софья Волконская ни в чем не знала нужды.

Однако среди современников она славилась прежде всего крайней скупостью: «…ходила она грузным шагом, и так как она всегда носила с собой мешок, в котором были какие-то ключи, какие-то инструменты, то ее приближение издали возвещалось металлическим лязгом. Скупость ее к концу жизни достигла чудовищных размеров и дошла до болезненных проявлений клептомании: куски сахару, спички, апельсины, карандаши поглощались ее мешком, когда она бывала в гостях, с ловкостью, достойной фокусника»; «в своем доме на Мойке княгиня сдавала квартиру своему сыну. Сын уехал в отлучку — она воспользовалась этим и сама вселилась в его комнаты. Таким образом она ухитрилась в собственном доме прожить целую зиму в квартире, за которую получала». При этом она была способна и на неожиданную щедрость: «бранила горничную за то, что та извела спичку, чтобы зажечь свечу, когда могла зажечь ее о другую свечку, а вместе с тем, не задумываясь, делала бедной родственнице подарок в двадцать тысяч».