Дегустаторши - [27]

Мои спутницы месяцами не видели женихов и мужей. Вдовой официально числилась только Августина, но, по сути, все давно были одинокими, и вряд ли кто-нибудь из них стал бы сочувствовать моей боли. Может, оттого я никому и не рассказала, даже Лени с Эльфридой, у которых не было ни мужей, ни женихов.

Лени рассуждала о любви с наивностью провинциальной девчонки, прочитавшей уйму дамских романов, но так и не испытавшей этого чувства. В жизни она знала одну эмоциональную привязанность – к родителям, которые всегда были рядом; время оставить отца своего и мать свою и прилепиться к кому-то другому для нее пока не пришло.

Августина однажды сказала: «Лени больше всего в жизни хочет, чтобы война поскорее закончилась, – иначе не успеет выйти замуж. Разумеется, по большой любви, которую она так ждет» (бросив издеваться надо мной, она переключилась на Лени).

«Правда, нормальных мужиков во время войны днем с огнем не сыщешь», – продолжала Августина.

«Я здесь не единственная старая дева», – пыталась защищаться Лени.

«Никакая не старая, – успокоила я ее, – вполне молоденькая».

«Эльфрида вон тоже не замужем. И уже навсегда, пожалуй».

К несчастью, Эльфрида ее услышала. Она зажала рот рукой, словно пытаясь сдержать поток бранных слов, а потом коснулась губами безымянного пальца, где не было кольца.

Одинокая Эльфрида, которой, по мнению Лени, некого было ждать и некого терять, склонилась над тарелкой, механически отправляя в рот одну порцию за другой. Покончив с едой, она попросила разрешения отлучиться в уборную. Ни верзилы, ни эсэсовца, избивавшего нас в автобусе, рядом не оказалось, и, когда сопровождавший ее охранник проходил мимо, я заявила: «Мне тоже нужно». Эльфрида даже споткнулась от удивления.

Войдя, она сразу бросилась в кабинку и заперла дверь.

– Прости, это я во всем виновата, – пробормотала я, прижавшись лбом к белому косяку; внутри было тихо: ни журчания, ни шороха, ничего. – Моего Грегора объявили пропавшим без вести, вот в чем дело. Может, он уже мертв…

Щелкнул замок, дверь распахнулась, и я инстинктивно сделала шаг назад, но сразу же остановилась, ожидая, пока та не откроется до конца. Глаза Эльфриды казались колючими льдинками, скулы заострились. Она бросилась вперед, я не двинулась с места.

Вдруг она обняла меня, прижала к себе: пусть ей некого было ждать, но утешить она могла. Угловатое тело казалось таким теплым, таким уютным, что из моей груди вырвались рыдания. После получения письма я еще ни разу не плакала. И уже несколько месяцев никого не обнимала.

Герта перестала печь хлеб, ходить по утрам за яйцами для завтрака, болтать со мной вечерами. Даже вязать бросила: распустила шарф, который приготовила в подарок Грегору, а клубок сунула в мусорное ведро, где его и обнаружил Мурлыка. Кот принялся гонять пушистый мячик по дому, путаясь в ножках стола и стульев; полетели клочья шерсти. Может, в другое время кошачьи шалости даже рассмешили бы нас, но сейчас все вокруг напоминало Герте о сыне, и, чтобы прогнать болезненные мысли, она выпихнула Мурлыку за дверь.

Йозеф, напротив, стал еще упорнее слушать радио. Покуривая после ужина трубку, он ползал по зарубежным станциям, словно ожидал услышать голос Грегора: «Я жив, я в России, заберите меня скорее». Но в этой погоне за сокровищем он мог ориентироваться только по толстому географическому атласу, а подсказками служили только вести с фронта, все более тревожные.

Я больше не варила с Гертой варенье и не помогала Йозефу в огороде: не могла заставить себя снова натянуть детские галоши Грегора, которые его отец откопал в подвале к моему приезду. Мне они были чуть тесноваты, но я всегда чувствовала теплую волну внутри себя, представляя нежные пяточки мужа-подростка, которых никогда не видела и никогда не трогала. Теперь мне было больно даже глядеть на них.

Тогда я решила, что буду каждый день ему писать, рассказывать, о чем сегодня думала: этакий дневник его отсутствия. А когда он вернется, мы вместе перечитаем все это, и в самых грустных или слишком сентиментальных местах Грегор станет тыкать меня пальцем в бок, а я начну притворно обижаться и барабанить кулаками по его груди. Я честно попыталась, но так и не смогла написать ни строчки. Мне нечего было рассказать.

В лес я тоже больше не ходила: не видела пустых аистовых гнезд, не добиралась до берегов озера Мой – посидеть у воды, попеть. Да и петь совсем не хотелось.

Одна только Лени неуклюже пыталась меня подбодрить. «Он жив, я уверена, – заявляла она с наигранным оптимизмом. – Может, просто дезертировал и сейчас пробирается домой».

То, что вдовство, фактическое или потенциальное, стало в Германии обычным явлением, меня нисколько не утешало: я не могла себе представить, что это может случиться со мной. Грегор для того и появился в моей жизни, чтобы сделать меня счастливой. Это была его роль, смысл его существования, и теперь я чувствовала себя обманутой.

Наверное, Эльфрида тоже поняла это и даже не пыталась меня успокаивать.

– Сигарету хочешь? – как-то спросила она.

– Ты же знаешь, я не курю.

– Вот видишь, ты сильнее меня.

На мгновение улыбка, которой она удостоила только меня, затмила все вокруг, и по телу разлилась полусонная нега. Уверена, Эльфрида даже ни разу не посмотрела, как там синяки на бедрах, мысленно сдав их в архив задолго до того, как те исчезли.