Дегустаторши - [28]

Я же, напротив, каждое утро изучала свои: пока болит, если тронуть пальцем, Грегор не потерян. Синяки стали символом моего бунта, который не подавить никаким эсэсовцам. Но когда физическая боль пройдет, а следы побоев сотрутся с кожи, в мире не останется ни единого признака существования моего мужа.

Как-то утром, проснувшись, Герта впервые за долгое время не расплакалась: отныне она решила считать, что Грегор жив, здоров и однажды с первыми лучами солнца возникнет в дверях, такой же, каким уходил на фронт, только ужасно голодный.

Я тоже старалась брать с нее пример: завела привычку открывать в альбоме последнюю фотографию мужа, ту, где он был в форме, и подолгу говорить с ним. Это стало ежевечерним ритуалом, как молитва: воображать, что он жив, что я в это верю. В первые годы наших отношений, когда каждая частичка моего тела подтверждала его реальность, я засыпала мгновенно, как ребенок, теперь же сны были недолгими и тревожными. Грегор пропал без вести, может быть, даже умер, но я продолжала его любить той немудреной подростковой любовью, которой не нужны письма и встречи: достаточно упрямства и желания ждать.

Францу я написала длинное письмо на его старый американский адрес – очень хотелось выговориться, рассказать обо всем кому-нибудь родному. Мальчишке, догонявшему меня на трехколесном велосипеде, принимавшему вместе со мной ванну перед воскресной мессой, тому, кого я знала с рождения, с тех пор, как он спал в колыбели и орал благим матом, если я кусала его за руку. Моему брату.

Бессмысленное, надо сказать, получилось письмо. Начав писать, я вдруг поняла, что знаю о Франце не больше, чем о Грегоре, – то есть практически ничего. Не могу даже сказать, как он выглядит, помню только обтянутую драповым пальто широкую спину да тонкие рахитичные ноги, уносящие его прочь. Но лицо… Может, теперь у него усы? Прошел ли герпес на верхней губе? Носит ли он очки? Взрослый Франц был мне незнаком. Когда я думала о брате, даже когда видела слово «брат» в книге или слышала в разговоре, я сразу представляла разбитые коленки, торчащие из коротких штанин, и сразу же понимала, что хочу только одного: снова его обнять.

Потом я несколько месяцев ждала ответа, но письмо от Франца так и не пришло. Впрочем, мне вообще больше никто не писал.

О том времени у меня не осталось ни единого воспоминания. И лишь увидев из окна автобуса, что несся к Краузендорфу, поросшие сиреневым клевером луга, я словно вышла из своего добровольного отшельничества. Пришла весна, и я поняла, что стосковалась – даже не по Грегору, а по самой жизни.

Часть вторая

13

Как-то в конце апреля мы с Хайке и Августиной сидели на скамеечке во дворе, у самых ворот. Становилось теплее, и эсэсовцы теперь время от времени выпускали нас подышать воздухом после обеда, хотя внимания не ослабляли: один дежурил на балконе, другой, заложив руки за спину и задрав подбородок, прогуливался вдоль казармы.

Хайке подташнивало, но о яде никто из нас больше не думал.

– С голодухи, не иначе… – усмехнулась стоявшая рядом Эльфрида.

– Может, скоро месячные? – предположила Лени, битый час шагавшая по полустертым классикам, некогда вычерченным на цементе.

Клеточки были едва видны – наверное, Лени не прыгала именно поэтому, а вовсе не потому, что это могло показаться ребячеством. Но ей все равно нравилось быть внутри этого прямоугольника, словно белые линии могли защитить ее от угроз.

– У меня как раз начались, – добавила она, – а всем известно, что у женщин, которые много времени проводят вместе, циклы синхронизируются.

– Да ты что? – Августина прищелкнула языком, подчеркивая абсурдность этого утверждения.

– Это правда. – Устроившаяся прямо на земле Улла кивнула так решительно, что ее темные локоны затряслись, как мелкие пружинки. – Я уже давно об этом знаю.

Я сидела рядом, но мыслями была далеко, а доносившиеся слова казались бессмыслицей. Время от времени то одна, то другая пытались вовлечь меня в разговор, порой довольно неуклюже, но в целом все уже привыкли, что я молчу.

– Чепуха все это, – не сдавалась Августина. – Циклы, видите ли, синхронизируются! Очередное суеверие, чтобы держать нас в подчинении! Еще скажите, что в волшебство верите!

– А что, я верю. – Беата резко спрыгнула с качелей, и цепочки стали крутиться – вправо, влево, снова вправо, пока сиденье не остановилось.

С тех пор как нас стали выпускать во двор, я все не могла понять, почему эсэсовцы не сломали качели: может, времени не было, думали о более важных вещах? Или надеялись, что в один прекрасный день, когда Восток падет и коммунистическая угроза исчезнет, в казармы вернутся школьники? А может, качели напоминали им о детях, оставленных в городах или деревнях рейха, детях, выросших так сильно, что отцы даже не узнают их, приехав на побывку?

– Я и сама ведьма, вы разве не знали? – продолжала Беата. – Умею составлять гороскопы, читаю судьбу по руке и по картам, если интересно.

– Точно, – подтвердила Хайке. – Она мне уже несколько раз гадала.

Лени перешагнула полустертую границу классиков и направилась к Беате.

– Значит, можешь будущее предсказывать?