Деды и прадеды - [69]

И всякий раз, когда страхи одолевали её, другие мысли и воспоминания, неизбежность прошлой жизни, из которой она вырвалась так отчаянно, горькая правда опрокидывала её растерянность и рассеивала тени смущения. Она понимала, что, кроме судьбы в приблудных сиротах у тётки седьмая вода на киселе, в деревне, оставшейся без мужиков, без защиты, правды и справедливости — у неё ничего не было. Не было ничего, кроме уверенности в бесконечности каторжной работы в раздёрганном колхозе, в постоянном ощущении нависающей подлости, в ожидании конца, предательства и расправы, уже уничтожившей весь род.

Почти весь.

К исходу пятых суток, уже за Лемболовскими высотами, когда очередная бесчисленная попутка везла их, петляя по узкой дороге в Зареченск, небо над ними распахнулось во всю высоту. Мороз был свеж, но не обжигал, лучи низко бегущего солнца грели лица. Они вдруг почувствовали, каждый по отдельности, что напряжение узнавания, привыкания и врастания друг в друга вдруг ушло. Тёплый кокон понимания с полуслова, полуулыбки, полувзгляда, в котором одно движение уголка рта или взмах ресниц заменяют многие слова, этот кокон объединял их в одно целое.

И они начали жить.

Старый финский дом принял на борт новую пассажирку, пряча старчески-мудрую усмешку в щелях фундамента.

Доски потолочных перекрытий и стен их комнаты, не имея возможности отвернуться, деликатно щурились и запоминали новые, напряжённые, глубокие взгляды наставшего вечера, звяканье убиравшейся посуды, взмахи крыльев простыни и одеяла, слушали темноту ожидания, сдержанный стук сердец, стон боли и опять — тишину, которая сопровождала Толино сонное дыхание и еле уловимые Сашины всхлипывания.

Но позже, да, немного позже — ранним утром или длинными вечерами — эти доски уже без малейшего стеснения вглядывались в новые картины — полёт теней, взмахи волос, белизну кожи, черноту задыхающихся ртов, алые пятна на щеках и тени складок спадающей одежды. Они подслушивали хриплые стоны и пульсирующий ритм бешеной гонки, перемежающийся нежным шелестом ласк, поцелуев лёгких и взасос, воркованием и весёлым, тихим смехом. Они слушали нежные слова и крики радости, звучавшие так одинаково на разных голосах…

Сирень за окном ладонями почерневших листьев закрывала от них слишком ранний рассвет и собирала под солнцем сверкающие капли дождя, шуршала на ветру и рассказывала то, что успела услышать от леденящего ветра. И казалось, что всё в этом мире не могло надышаться их счастьем.

Но бессонница сделала по-своему.

Толя оживал с каждым днем, но его ночные кошмары переползли в Сашу. Они проникли в её тело, скользкими медузами стали ворочаться под кожей, вытягиваться звенящими струнами ночных криков, бесконечных сцен, то огнём, то морозом, то холодным потом пропитанных воспоминаний о том, что она никогда не видела. Его страшный, путаный, отрывистый рассказ о разбомблённом доме колючей проволокой скрутил и располосовал её душу, потряс своей простотой, беспощадностью и бесполезностью всех усилий противостоять навалившейся судьбе. И она стала видеть сны, которые становились всё ярче и запутаннее.

Она старалась скрыть от мужа свои ночные переживания, нарочно сонно дышала ночью, когда он прислушивался к ней. Он целовал её в ухо, в висок, шептал какие-то глупости, думая, что она не слышит, и засыпал, нечаянно придавливая тяжёлой рукой. А Саша открывала глаза, долго рассматривала потолок, исчерченный линиями досок, как школьная тетрадь для прописей. Постепенно темнота густой смолой стекала с крыши, беззвучно вползала по веткам сирени и затапливала комнату, выжимая остатки света, заполняя окружающее пространство шумами, эхом, шелестами, скрипами. Когда Саша опрокидывалась в головокружение сна, то её подхватывали больные вспышки кошмаров, геометрически правильными мозаиками множившие так старательно забытые дневные образы.

Она старалась ещё больше утомлять себя работой — и в смену, и дома, — чтобы сократить столь не нужное ей ночное время. Толя заметил, что с Сашей творится неладное. Но его расспросы только раздражали её. А бессонница делала свое дело — каждую ночь выпивала из неё силы, высасывала радости, засыпала песком глаза.

И тогда Саша не выдержала и написала о себе своей тётке.

* * *

Письмо ходило так долго, что Саша уже и забыла о нём.

Страна стонала радостью, и этот неслышный стон, если прислушаться, был растворён в самом пространстве. Так стонет металл, разгибающийся от непосильной нагрузки. Так стонет раненый, который почувствовал боль ран после смертельного боя. Так стонет женщина после тяжёлых родов, прижимая к груди угревшегося малыша. Так плачет берёза хмурой весной, когда сок бежит и капает из покалеченных зимними ветрами ветвей.

Победа.

Закончилось.

Слава Богу.

Надо учиться жить. Жить без войны…

Вдруг в один из суетливых дней, наполненных привычной горячкой работы, Саша обнаружила торчавший за наличником двери конвертик. Она узнала старчески пошатывавшийся почерк тётки — на конверте старуха старалась писать особенно старательно, тем более усложнив работу почтальону. До прихода Толи оставался ещё час. Саша подумала, что успеет разогреть картошку и рыбу, она открыла листок, прочитала первые ритуальные приветы, как вдруг её лицо напряглось, закаменело, она не могла оторвать глаза от тёткиных каракуль. Она провела ладонью по лицу, стараясь снять невидимую паутину. Потом, оглушённая, тихая и задумчивая, она встала, разогрела ужин, перемыла посуду, всё время прикасаясь к карману фартука, в котором лежал злополучный листок.