Деды и прадеды - [67]

Водила сжалился и решил подсадить увязшую в придорожной грязи тётку, возвращавшуюся из города. Она возилась в раскисшем суглинке, пытаясь вывязить ноги. Наконец из последних сил она вырвала глухо чмокнувшие большие, не по размеру, сапоги с прилипшими оковалками грязи и подковыляла к кузову. Запуталась в непослушных удавках лямок, еле-еле сняла туго набитый вещмешок и с третьего раза зашвырнула его в кузов. Филиппов услышал, как круглым ежом покатился по кузову сидор.

Затем она попыталась залезть в кузов и всё время срывалась, потому что её окоченевшие руки всё время соскальзывали с блестящих оледеневших бортов. Она не обращала внимания на забористый мат высунувшегося из кабины шофера и, с упорством осенней мухи, повторяла свои попытки. Наконец она шлепнулась задом в грязь и заплакала, как ребёнок. Филиппов окончательно проснулся от этого плача и метнулся к борту.

— Эй! Ты! Давай! — он протянул руку ей навстречу.

Она сидела на земле, слизывая кровь с разбитых пальцев. Потом подняла голову. На него смотрела почти девочка. Старый шерстяной платок оставлял незакрытыми брови вразлёт, скулы и бледные, почти синие губы. И глаза — как озёра. Филиппов замер с протянутой рукой, а девушка смотрела на его страшную клешню. Она встала, крепко ухватилась ледяными пальцами за его… тоже руку, Толя крякнул и, приготовившись поднимать тяжесть, неожиданно для себя поднял «тётку» почти к себе. Ему показалось, что в ней и весу-то было не больше, чем промокшей одежды.

Девушка перевалилась через борт, взяла сидор, села слева от Толи и несколько раз ударила локтем в кабину, Машина тронулась юзом, оскальзываясь лысыми покрышками.

Попутчица сидела у борта, прядь вымокших волос выбилась из-под уродовавшего её платка, так обманувшего Филиппова. Она явственно дрожала. Не в силах согреться, она обхватила колени руками и опустила голову. Филиппов краем глаза рассматривал маленькие посиневшие руки, светлые, цвета льна пряди.

Сумерки напились небесной влаги и сыпанули злой крупой мокрого снега, который, как рис, засыпал ее голову и плечи. И не думал таять. Её колотило.

— Так. Хорош геройствовать. Заболеешь, — решительно сказал Филиппов.

Он встал, держась за борт, и какое-то мгновение примеривался, наконец, крякнув от смущения, взял её за шиворот и потащил к себе. Она не сопротивлялась, силы её покинули. Филиппов расстегнул дождевик и ватник. Он прижал её к себе, чувствуя, как под одеждой трясётся в неудержимой дрожи маленькое тело.

— Ох же ты, малявка. Да на тебе воды ведро.

Стараясь совладать с предательской дрожью в голосе, он неуклюже расстегнул её фуфайку.

— Снимай. Да снимай ты, коза! Заболеешь и помрёшь. Что папка-мамка скажут?

— Не скажут, — прошептала она, вцепившись в ворот фуфайки. — Отстань.

— Не дури, — пробормотал он. — Хватит. Иди сюда. Не съем.

Уже осмелев и не обращая внимания на слабое сопротивление, он стянул с неё хлюпающую фуфайку. Посадил к себе на колени, снова прижав к груди и укрывая полами ватника, постарался закрыть все щели дождевиком. Она перестала драться и прижалась к нему, впитывая тепло его тела. Он дышал ей на шею, стараясь согреть случайную попутчицу.

Мало-помалу её дрожь стала затихать. Она почувствовала боль в замёрзших руках и ногах и беззвучно заплакала. Незнакомый ей мужик грел её своим телом, как не грел её никто с давно и беспощадно закончившегося детства. Он держал её ладошки, а она, по-детски удивляясь, рассматривала его изуродованные, страшные клешни.

— Куда шла? — услышала она гул его голоса, который шёл из груди.

— К тётке. В Зиновьево.

— К какой? Ты из каких будешь? Землячка? Как зовут?

— Серёгина я, Александра.

— Не знаю я таких. Давно в Зиновьево живете?

— Я у тётки троюродной, — прошептала девушка. — Серёгину Марию знаете? Она Телятниковых будет. Я одна. Сама по себе.

— Из Телятниковых… — пробормотал Толя.

Он хорошо знал эту историю, которую когда-то рассказали ему тётки. Телятниковы до революции были очень зажиточным родом, с другого порядка Зиновьева. Филипповы же жили за оврагом среди захудалых порядков. В Гражданскую отец Филиппова пропал вместе с Подтёлковым, когда их гоняли казаки по станицам, а женщины, от ненависти безглазые и почерневшие, проклинали и забрасывали красных камнями. И кто-то из Телятниковых был среди тех казаков. Ну, а потом, потом уже Телятниковых гоняли по Зиновьеву. А тех, кого не порезали в сеновалах, в клунях, не порубали вперемешку с домочадцами, тех уже погрузили в подводы и отправили подальше. Поговаривали, что повымерзли они в казахских голых морозных степях.

Значит, не все…

Они молчали. Постепенно она угрелась и незаметно для себя уснула, прижавшись к нему. Толя смотрел на её тоненькую шейку с завитками вьющихся локонов. Александра тихо посапывала, она спала мёртвым сном, тоненькая ниточка слюны капнула на его запястье.

«Ребёнок ведь совсем. Совсем сирота», — думал он свою грустную думу.

Вдруг бритва воспоминаний начала безжалостно вспарывать его многочисленные шрамы тренированных привычек. Вспышками побежали ножки Николеньки, заплескалась вода из корыта, в котором жена стирала своё белье, завертелись панорамы Невы и прямые, как взмахи хлыста, улицы города, лица забытых людей, кровавая пена реки, чудовищный силуэт станции во всполохах осветительных ракет, лица хирургов, крысы, обруч на палке и блеск сварки, запах травы и глаза мамы.