Дед Матвей - [5]

— Ну да, Одивард Иванович… Два их было: один Одивард Иванович, а второй Илья Иванович… Полей у них, полей да степей!.. Станешь — не видать тебе ни конца ни края… Скота того, скота, а овец — тьма-тьмущая!.. Четыре года по тем степям гонял… Потом на Черноморье подался… К казакам… Косарем там был…

Даст, бывало, хозяин стакан горилки:

— Катай, Матвей!

Да возьмешь косу — как пойдешь, как пойдешь вдоль, а хозяин стоит и только рукой махнет, где поворачивать… Тогда вольные степи были — сколько кто закосил, то и твое… Только никто за мной угнаться не мог… Сколько же я этой травы степной положил! И все вот этими руками… Да и домой вернулся… Тридцать три года в экономии у пана Корецкого протолкался…

— Тридцать три года?

— Тридцать три года, как одну копейку… И на отработку и на срок… И зимой и летом… И в дождь и в снег. А пан бешеный. Выйдет в поле и матюгами, матюгами… Ну и матерился же, сукин сын! Бывало, материт, материт, а я молчу. А потом я ему:

— Кончили, барин?

— Кончил.

— Так теперь я начну.

И к нему:

— До каких же пор ты, раз… издеваться будешь?

Да как возьмусь, как возьмусь!.. Он матюгами, а я еще крепче. Тогда он как загремит:

— В тюрьме сгною сукиного сына!

— Тюрьма, — отвечаю, — наша! Для нас тюрьма! Что пугаешь! Да приду же я когда-нибудь из тюрьмы, век там вековать не буду! А ты куда денешься? Изожгу! На пепел изожгу!

Тогда он на коня, и ходу…

Четверо нас таких было… Один из Федоровки, один из Песков, один из Броварок, а я из Маниловки… И никому мы не спускали.

Говорил тогда пан:

— Из каждой слободы по сукиному сыну!

Но боялся меня пан! Ей-богу, боялся!

Довелось и в тюрьме сидеть… Приказчика едва не убил!.. Эх, и бил же!

— За что?

— За неправду бил… На отработку снопы возил. Тяжкая была отработка. Даст пан десятину, а ты ему за одну эту десятину три десятины выкоси, свяжи, свози и сложи. А баба моя тогда вот этой дочкой тяжелая ходила… А снопы, как гири… А скирды под облака… Я на скирде, а баба снопы с арбы кидает… Побросай снопы, если она вот-вот рассыплется!.. А он, приказчик, значит, ходит, гадина, и все ему не так, все ему не так!.. Забрался на скирду и давай то, что я сложил, разбрасывать… Столкнул я его со скирды и сам за ним. Да как насел — бил, пока хотелось. Судили меня — выкрутился… Нашли, что приказчик неправильно поступил… Не смирялся я! Никогда не смирялся!.. Меня уже тогда называли… Как же это оно?.. Ливоруционером меня называли… Я и тогда этого ждал. Я знал, что оно будет… Вот это будет, что теперь пришло… Революция… А уже как пришло… Ни единого раза в сборне [2] не пропустил… Да все думаю: "А что бы пан сказал, если бы был живой…" Пропал пан еще до революции. Помер… Вот хожу на сборню, слушаю. Нет панов. Нет даже посмотреть. А я тридцать три лета и тридцать три зимы подряд вот этими руками пану за шкуру сало закладывал. Вот как было. А теперь наша взяла… Хожу это и радуюсь… Вдруг говорят: "Гетман"… Вдруг: "Немцы". И к нам заявились… Бьют. Неужели, думаю, пропало все?.. Пришли немцы, собрали нас на площади, а сами вокруг… Что же, думаю, будет?.. С ними и наши каратели… Уже кое-кого били… Стоим мы… А я к ним:

— А позвольте, — говорю, — спросить, как вас атитуловать?

Заметил я, как один у них спросил:

— Куда вы, товарищи, едете?

А они его в четыре нагайки как взяли:

— Товарищи, говоришь?!

Клочьями мясо с него рвали…

Так вот я и спросил, как их атитуловать — господами или благородиями.

Один подскочил да нагайкой меня по ногам.

— Аратар! — говорит.

"Бей, — думаю. — И тебя когда-нибудь ударим!"

Сколько они тогда народа перепороли! Буржуи выдавали…

А потом снова наша взяла…

Было, всего было. И все-таки наша сверху…

А как Махно как-то раз под пасху в село ворвался… Поплакал я тогда… Савку моего едва не зарубил, идол!.. Восемь человек тогда в щепки потесал!.. Приехал как раз Савка из Красной Армии. Взял ребенка и пошел к куме. А махновцы и прискакали… А он приоделся, побрился… Известно, из армии пришел…

Они к нему:

— Документы?!

А у него тогда был документ, что он на курсы назначен…

Забрали они его с ребенком в штаб. А мы и не знали. Сидим у соседа на обеде: жена у него как раз умерла… Вдруг прибегает баба:

— Савку вашего забрали!

Сорвался я с невесткой и в штаб. А штаб в Верхней Маниловке. Бежим с невесткой… А невестка, хоть и с ребенком — так молодая же, а мне уж куда бегать! Бегу, а под грудью горько мне, горько… Не добежал до штаба, вот примерно как до нужника, и упал… Подхватился и опять бегу… Прибежали…

— Савку моего, — прошу, — отдайте! Один он у меня! И дети малые!

Махно сидит у стола, а около него костыли… Мы с невесткой к земле припадаем и плачем, плачем… Вдруг входит какой-то адъютант. Головища у него, как вот бывает собачонка кудрявая.

— Потесать, — спрашивает, — батько?!

И тут:

— Собирайся! В поход собирайся!

Удирать, значит, нужно…

Махно к Савке:

— Твое счастье. Иди!

А тот, кудрявый, и говорит:

— Может, батько, хоть арапников всыпать?

— Не нужно! Собирайся!

Выскочили мы с Савкой.

А восемь человек хороших хлопцев в щепки порубил.

* * *

Рассказывает дед Матвей о жизни своей… И люльку курит и сплевывает… И в голосе деда Матвея слышится сила какая-то земляная…