Дайте точку опоры - [49]

Обращался к женщинам вроде бы шутливо, беспечно:

— Бог в помощь, бабы! Рыбка к рыбке, девка к девке…

Улька порывисто распрямлялась на дне чана. Вся подобравшись в пружину, полоснет из-под густой опушки ресниц сощуренными глазами:

— Че ходить-бродить, кум? Полезал бы сюда, авось не съедим — не кусучие! Без мужского духу — тоска! Верно, бабоньки?

Отец вроде оправится от неловкости — пойдет подшучивать и скалиться. А Петька вспомнит: подвыпив в компании, отец всякий раз срывался с лавки на пол, бросался вприсядку, выдыхал из себя с какой-то злой веселостью:

Свари, кума, судака, чтобы юшка была…

Затягивал он почему-то песню не с начала, а всегда вот с этих слов — резко, громко. И начинал в упоении и непонятной радости выделывать ногами такие кренделя, что в мелкой дрожи колотились фанерные перегородки длинного коридорной системы дома, стол с закусками и бутылками звенел, и у Петьки захватывало дух от гордого ликования. В такт танцу у отца вскидывались штормовыми гребнями волосы, багровело, наливалось кровью лицо, покрывалось бисеринками испарины. Он наскакивал, шумно тянул упирающуюся, разряженную в шелк Ульку. У самого глаза — как у дьявола:

Эх, юшечка, кума-душечка!..

Мать за столом замыкалась, темнели в печали ее глаза, скобочки у рта прорезались глубже.

…Поболтав с бабами, отец покидал лабаз, шел на берег, под навесы, где его, кормщика, дожидались рыбаки — тут на вольном ветерке сушились снасти, переметы на красную рыбу, — и присаживался к деревянному станку затачивать напильником крючки.

— Не трожь, ты!.. — со злостью роняла в сторону Ульки мать, когда отец уходил. И Петька с ужасом и ненавистью, поднимавшейся в нем к Ульке, чувствовал, что мать побаивается куму: говорит, не глядя на нее, и еще проворнее складывает селедку — рядок в рядок.

— А чего ж не трогать-то? — подбоченится та и рассыплется грудным смешком, будто есть у нее какая-то тайна, ей одной известная. — Чай, не вещь, не куплена! Да и то, Верка, такого-то героя на одну тебя!

— Стыдилась бы… — И мать косится на Петьку.

Иной раз Улька пыталась погладить Петькины выжженные солнцем, белые, будто меловые, вихры. Рука у нее мягкая, горячая. Он откидывался от этой ласки, как от каленых углей.

Но то правда — отец герой, ничего не скажешь. По левой стороне, через щеку, чуть наискосок, у него шрам, ровный, аккуратный, как ножевой. И как ножом отсечена, тоже наискосок, словно продолжение шрама, мочка уха — метины того, что разыгралось на глазах у Петьки.

Много раз приставал Петька к отцу — канючил, чтобы взял с собой на «козе» в море. Тот не соглашался, находил всяческие отговорки: по неписаным рыбачьим законам в море не брали женщин и детей — дурная примета, наклик беды. Но то ли оттого, что сын долго приставал, то ли по иным каким соображениям — Петьке не дано было знать, — однажды отец с вечера объявил: завтра пойдем в море.

«Козы» выходили до рассвета, со вторыми петухами. Вызвездившееся небо предвещало добрую поводу, а моряна, дувшая до этого три дня, — надежду на крупный улов красняка: море проштормило на всю глубину, до дна, и взбушевавшиеся донные течения нанесли на крючки переметов неповоротливых увальней — осетров, севрюг, белуг.

Кливерный парус, а попросту — кливер, с черной меткой под верхним концом реи, упруго надувался свежим бризом; море в предрассветной мгле было темным и притихше-опасливым; у берега, тревожно успокаиваясь после шторма, оно крутыми волнами раскатно, глухо бухало в подмытый песок и ракушечник — словно без устали работал заводской пресс.

Ходко шла «коза» с бортовым номером «8», выведенным белой краской по черно-смоляному конопатому носу; к восходу солнца она оставила далеко позади две другие лодки: остроконечные треугольники парусов маячили на горизонте, будто белые обелиски, выросшие прямо из воды.

Солнце поднялось неласковое, сумрачное, растворилось в молочно-кисельной мути, а слева, на северо-западе, по кромке неба растекся сизо-красный кровоподтек, откуда пахнуло холодком. Внезапно оборвался, улетучился бриз, фиолетовые густые тени длинными полосами легли на воду, и сразу море стало щетинисто-злым. Пришлось перекладывать парус. Савватей и Ахмедка, ловцы первой и второй руки, быстро перевели нижнюю рею, перебросали на другой борт грузовые мешки с песком. «Коза», кренясь, трудно шла навстречу набиравшему силу норд-весту. Рыбаки тревожно и скупо перекидывались фразами, и Петька понял; норд-вест сорвался нежданно. До буя, до снастей оставалось миль семь, и обе «козы», отставшие и маячившие на горизонте, повернули назад, к берегу, их паруса стали меньше, приземистее и в туманной наносной мути чуть виднелись, расплывчато, нечетко.

Отец, почти все время молчавший, презрительно фыркнул:

— Дед Мачулка да Пашка-конек!.. Не ровня… Успеем! Снимем ближнюю «трехтысячку» — с рыбой будем. Еще новые поставим.

До буя — осиновой, с пучком рогожной мочалы двухметровой палки, привязанной к трем стеклянным бутылям-шарам, — добрались уже в крепкий шторм: море ходило ходуном, все в белых барашках. Кое-как зацепившись за буй, принялись вытаскивать со дна, с двадцатиметровой глубины, перемет. Отец с трудом направлял лодку. Савватей и Ахмедка тянули мокрый перемет, обжигавший бичевой руки, складывали на дно, лодка оседала, рыскала с гребня на гребень. Рыба попадалась. С десяток осетров и остроносых севрюг с бело-желтыми подпузьями, изгибаясь и разевая круглые, дырчатые рты, валялось под передней банкой. Лежала и белорыбица — с чистой, серебряной чеканки чешуей, с круглыми, в красных ободьях вокруг темного зрачка глазами — нежная рыба, она уже уснула вечным сном. Свистал в снастях ветер, позванивали тоскливо роликовые блоки на мачте, терлись и скрипели реи, лодку вот-вот могла захлестнуть волна.