Дайте точку опоры - [48]

Конечно, Петр мог бы ему ответить по-одесски — за словом в карман не полез бы, — но мысль, высказанная шофером, как-то ошеломила, непонятно почему обрадовала, и он промолчал. Потом не раз вспоминал и татуировку, и каламбур того шофера…

Вот и теперь все это промелькнуло в памяти, но отдаленно — скользнуло стороной и исчезло: возможно, промелькнуло потому, что капитан Карась что-то говорил перед строем о бдительности… Но вот капитану подкинули какой-то вопрос на правом фланге растянутого и не очень четкого строя, и капитан, будто его внезапно укололи, хмурясь и злясь, наливаясь привычной бурачной краснотой, рысцой пробежал вдоль строя, остановился:

— «Товарищ капитан, товарищ…» — раздраженно передразнивал он. — Карась вам не ответит! Не может! — И вдруг грозно посмотрел в сторону левого фланга, где среди других стоял Метельников, и резковато бросил: — Вы у меня там смотрите, начальство сегодня там!…

Будь Метельников пособраннее в это утро, он бы, конечно, заметил и ухмылки, перегляды в строю, и сдержанный, в кулак, смешок, а главное — мог бы обратить внимание на сказанные вскользь капитаном слова и на то, что тот, видно, недоспал и был потому больше, чем обычно, раздражен.

Карась тем временем весь напрягся — разошлись зевом полы кителя, — вытянулся, скомандовал:

— Смир-рр-но! Н-напра-аву! По рра-абочим местам — ар-рш!

3

Солдаты растянулись цепочкой по лесу, тропка вилась в зарослях ельника и осинника, исчезала в кустах орешника и черемухи. Переговаривались громко, но звуки голосов дробились, терялись в лесу, и тут в хвосте цепочки, где шагал Петр Метельников, нельзя было разобрать слов, какими перекидывались передние солдаты. Только разговоры и нарушали тишину леса. Для Петра Метельникова, жившего на юге, в степной полосе, первозданная тишина леса была в диковинку — все удивительно, ново, все открывалось неизведанным, новые звуки, запахи, торжественная строгость.

В другие дни Петр, шагавший с лопатой на плече, радовался бы и восхищался лесными открытиями, но в это утро мысли его занимало другое — далекое довоенное время, детство.

…Городок-крепость, древний, как бы застывший во времени. Горы прижали его к морю, ветры обвевали. Они дули с моря — жесткие, напористые — моряны или норд-весты, дули по нескольку дней кряду и наполняли грязные улочки запахами водорослей, йода, нефти, тухлой, выброшенной на берег рыбы. А когда наступали непродолжительные затишья, по утрам и вечерам тянул с гор бриз, наносил на рыбзавод солодово-сладкий дух инжира, айвы, терпкую кизячную гарь и вонь застоялых стоков.

Длинные, под толевыми крышами, сложенные из ракушечника лабазы рыбзавода лепились по самому берегу. В них и летом держалась прохлада, шедшая от цементных полов. Огромные глубокие чаны, врытые в землю, вровень, заподлицо с бетоном, в разгар путины заполняли селедкой: каспийским пузанком, черноспинным заломом и полузаломом. Прибегая к матери, Петр садился на пол, свешивая босые ноги в чан. По дощатым слегам к чанам рабочие в фартуках подвозили тачки с уже уснувшей рыбой, опрокидывали их. Внизу, в чанах, обутые в тонкие резиновые чулки, в белых робах, таких, как у пекарей, женщины проворно, укладывали селедку рядами, засыпали сверху крупной сизовато-серой солью. В лабазе мешались запахи сырой рыбы, соляного тузлука, лаврового листа, перца, корицы — засолы делались самые разнообразные. Женщины, работая, переговаривались, переругивались, после перебранки согласно затягивали негромко, тягуче песню.

Он смотрел чаще всего на двух женщин: на свою мать и на Ульку, которая называлась кумой — была вроде бы родней. На мать — с теплом и жалостью, на ту, вторую, — со скрытой мальчишеской злобой. Мать — хворая, у нее, как он слышал краем уха, какие-то неведомые «женские». Она худая, так что платья, когда принарядится, висят на сухой, тощей фигуре мешковато, уныло, ровно косой парус в полный штиль. Рот ее с боков брали в скобочки две страдальческие складки, а в темных глазах — горечь, и сын с щемящей тревогой ждал: вот-вот не выдержит, выплеснут глаза со слезами материну скрытую тоску и боль. Улька — полная противоположность: так и пышет здоровьем, бабьей броской красотой, и Петька отворачивался, когда она взглядывала на него. На Ульке — роба в обтяжку на налитой, складно сбитой фигуре, да и спецовка вроде как другая — белая, чистая, а косынка даже накрахмалена. Округлые икры натягивают пузырями штаны. Резиновой, должно быть, упругости груди топорщатся с бесстыдной лихостью, словно им тесно и они рвутся на свободу. Она — холостячка, овдовелая баба: года три назад захватил рыбачью «козу» в море жестокий шторм — пошел Улькин Савватей рыб кормить. Был он невзрачный мужичишка — маленький, кривоногий, лицо морщинисто-глинистое, нос мослаком торчит, весь в мелких кровяных жилках. Детей у них не осталось — на рыбзаводе поговаривали! Улька неспособная, пустая.

Случалось, в лабаз наведывался отец — в свободные от выходов в море дни. Большой, в зюйдвестке и брезентовой, с крылышками на плечах, куртке, промасленной олифой, жесткой, звеневшей, точно жесть. Бахилы, мягкие сапоги из сыромятной кожи, он не носил, как другие моряки: на ногах у него добротные, из вытяжки (без швов на передах) сапоги, высокие, под пах, с раструбами, блестят, обильно смазанные топленым тюленьим жиром. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь смотровое окно в плоской крыше лабаза, освещали его — рыжие, густые, в завитках волосы на крепких руках, щетина на подбородке вспыхивала блестками красного золота. На щекастом лице отца, обветренном, подпаленном солнцем, пахнущем, как весь он, морем, водорослями, смолой, будто только явился водяной, играла рассеянная улыбка, как бы говорившая: «Зашел я к вам ненароком, по пути, хотя вы-то все догадываетесь — не случайно…»