Дайте точку опоры - [44]

Дальше открывался небольшой взгорбок, совсем пустячный, еле приметный. Шесть старых, кривых, темностволых черемух, знакомых вожаку еще с той давней поры, когда он был теленком-сосунком, обступали продолговатую поляну. Кроны их переплелись, внизу, под зеленой крышей, всегда стоял черемушный запах: днем — разомлело-горьковатый, резкий; утром, на заре, — пряно-бодрящий. Стадо останавливалось здесь, резвились молодые бычки, раздували ноздри самки, прядали ушами. Но для него это место имело особый смысл. А дальше…

Неужели и сейчас то видение не растворилось, не исчезло, подобно текучей сини ночи, линяющей и отступающей на глазах перед неодолимой силой света и солнца? Неужели он приведет стадо, и там, дальше, сразу за памятным местом, видение встанет вновь перед ним, перед стадом, как встало впервые вчера вечером? Смятение и тот неожиданный острый и сильный страх, какого он, вожак, никогда не испытывал, холодком растеклись по позвоночнику и по ногам к копытам. Что это — видение или стена? Он отчетливо, несмотря на сумерки — вечерняя заря сползла за макушки деревьев и светилась тускло-лимонной жиденькой полоской, — различал впереди, за той преградой, знакомый силуэт еловой рощи, будто это силуэт его отца, необыкновенно большого, вздыбившегося, как тогда в бою, застывшего с гордо вскинутой головой… И выходит, какая же это стена, коль дальше ему видится такое привычное?.. Но почему же он напоролся грудью на странное, тонкое, почти невидимое препятствие? Сначала ему показалось — паутина, хотя и удивительно сотканная, и он ринулся, надеясь порвать, разметать ее. Но тут же в грудь ему словно бы внезапно из тьмы ночи вонзили стрелу — боль отдалась ударом в сердце, и он дернулся, оседая на зад, пугая шарахнувшееся стадо. И в то же мгновение понял, что, так рванувшись, он причинил себе бо́льшее зло — поранился: алая, густая струйка теплой крови потекла из прорванной кожи на грудине. Но еще поразительнее оказалось другое: незнакомым звоном отозвалась паутина…

В смятении, с тревожным трубным храпом он перескочил через кусты, увлекая за собой в лес всех лосей.

Он водил стадо всю ночь, сам не зная куда, только бы дальше от этого места, забирался в чащу, перемахивал поляны и просеки. В недоумении едва поспевало за ним стадо: лоси не знали того, что случилось с вожаком там, на извечной тропе, что его взбесило. Не понимали, зачем нужно нестись куда-то в безостановочном беге, будто там, на привычных местах, нет сочной травы, нежных березовых и ореховых веток, остро-вяжущей коры осинника, душистого, чистого родника?

Вместе с болью от раны — он нет-нет да и слизывал солоноватую кровь — в груди его поднималось что-то злое, страшное и нетерпеливое, переполнявшее его. Он знал истинную причину подобного состояния: оттого, что бежал просто так, куда глаза глядят, не отдавая отчета, не ведая, что делать. Беспомощность еще сильнее бесила. А потом он понял: стадо выдыхается, лосям — большим и малым — нужен отдых, а главное — вода. Он и сам уже дышал трудно, с присвистом: вздымались и опадали бока. И он тогда повернул. Повернул назад. И снова вывел стадо на знакомый путь. Но этот его поступок вызвал еще большее недоумение стада — что с ним такое?

Теперь он снова стоял на знакомом месте и вглядывался в тающую ночь: неужели и сейчас все это вновь предстанет перед ним? И вместе с противной дрожью, судорогой, проходящей по жилам задних ног, он почувствовал и другое: гнев волной прихлынул к голове, глазам, застилая их на мгновение словно бы полупрозрачной плеврой — смывались контуры деревьев, кустов, стада, что в тревожном, а может, в ложном смирении застыло в орешнике: он, вожак, об этом догадывался. И круче заваривалась злость.

И еще были запахи. Мокрыми, розовеющими в глубине ноздрями он с силой потянул росный утренний воздух, раздувая бока. Близкие запахи человека. Его жилья. Еще прошлой осенью здесь жили только лесные запахи, и запах их, извечных владык леса — шерсти, пота, мочи, — тогда только они, перемешиваясь, витали тут, на пути к ручью, и не было никаких других, чужих и тревожащих. Правда, в стороне, где шла Змеиная балка и куда он редко заводил стадо, — в самую сильную жару можно было укрыться, хотя и донимала мошкара, — проложили дорогу. Она напоминала прорубленную просеку. Землю по ней заковали в каменную ленту, ровную и гладкую, будто отшлифованную. По ней проносятся юркие, сердито и беспрерывно фыркающие зловонные существа… С той осени Змеиная балка потеряла для лосей интерес — для них оставался, в конце концов, нетронутым извечный путь, а леса, прохладных балок не убыло и в других местах. Но теперь… легкое течение воздуха наносило эти чужие запахи, и они — он знал — рождались совсем недалеко. Запахи людей, жилья.

И снова вожак беспокойно потянул густой, настоенный у земли свежестью и прохладой воздух — днем, подогретый солнцем, он станет душноватым, распаренным, — тут же свирепо мотнул головой с кустистой короной рогов: забеспокоилось, встревожилось стадо. Или лосям передавалось его состояние? Самки запрядали настороженными лопаточками ушей, фыркали, нетерпеливо сучили тонкими ногами в светлых чулках, поджимая короткие обрубки-хвосты. Лосята испуганно припали к теплым бокам матерей. Недобро скосив темные глаза, выгнув шею, словно перед боем, храпели в плохо скрываемом нетерпении бычки-годовики.