Дайте точку опоры - [42]

Она «водила» его — выполняла роль кавалера. И он довольно быстро освоился. И может, ничего тогда особенного не произошло, и даже скорее всего, что ничего, — вечер как вечер — собрались, потанцевали. Но ничего похожего на тот вечер Фурашов больше не помнил и ничего похожего не испытывал, не чувствовал, как тогда, в тесной комнатке с распятием в углу, в короткую фронтовую передышку…

К себе — за два километра, на мызу — шли после вечера с Огневым, сжимая в карманах ТТ: по лесам во фронтовой полосе пряталось всякое отребье, могли запросто подстрелить. Огнев всю дорогу подсмеивался над «медициной», похабничал, но вдруг спохватился:

— Постой! А ты чего молчишь? Уж не втюрился ли в ту курносенькую?

— Это уж дело мое.

После Фурашов сам удивился — ответил твердо, а ведь мог нарваться на огневскую насмешку. Но, видно, странная эта твердость смутила опытного сердцееда, и он замолчал.

Встречаясь после почти каждый день с Валей, он уже не испытывал скованности, было другое: удивительная радость, вера, порыв, решимость. Да, не знал он этого раньше в себе…

В тот последний вечер, когда кончились две недели отдыха и утром предстоял марш-бросок к фронту, Валя провожала Алексея до мызы, зашла в его комнату, маленькую, пустую. Он выставил на колченогий стол все припасы — офицерский доппаек: банку тушенки, банку лососины в собственном соку, сухое, как спортивные галеты, печенье, масло. В старом граненом штофе — добрую «выборову». Делал все молча.

— Вы — скучный?

— Нет, просто думаю.

— О чем? Не секрет?

— Вот жениться… мне на вас или нет?

Она усмехнулась:

— Полагалось бы спросить — хочет ли она…

— А мне не нужно спрашивать, я должен этот вопрос решить для себя.

— Вот как?! — Она встала. — Я уйду, а вы решайте.

— Никуда вы не пойдете! Два километра, темень, всякой сволоты в лесу…

Алексей где-то слышал или читал: у древних россиян было обычаем — первое брачное ложе устилать еловыми ветками, чтобы отогнать злых духов и скликать добрых… Смешно, конечно!

У стенки, занимая полкомнаты, стояла обшарпанная широкая, как полати, деревянная кровать, застеленная по доскам суконным одеялом. Хозяева когда-то спали на ней, как здесь было принято: гору перин вниз, под себя, гору — наверх, на себя. А если все-таки устроить ложе по древнему российскому обычаю?

— Я сейчас…

Он не думал об опасности, когда шагнул за порог, не думал, что может найти случайную смерть от лесных бандитов. Было одно только желание — наломать, принести еловых веток.

Ветки, когда он их нес, одуряюще пахли смолой, видно, из последних сил, обманутые теплом бабьего лета, гнали еще по жилам соки жизни.

Она ждала его, сидела на стуле в той же позе, в какой оставил, — задумчивая, окаменевшая. Он молча сдернул одеяло, положил ветки на доски, прикрыл их одеялом, — бросил поверх зеленую «английскую» шинель — в комнате разлился живой запах леса — и обернулся к Вале…

Алексей не спал. Краешек луны уплыл, спрятался за оконную раму, сумеречней стало в комнате. В спящей Вале было сейчас что-то детское, беспомощное — рассыпанные по подушке волосы, губы подергиваются в грустной усмешке, оголенные колени подобраны к животу, открытое плечо — чистое, белое… Тогда, в той польской деревеньке, в его клетушке, она так же быстро успокоилась, затихла. Он же не сомкнул глаз и на минуту…

А теперь вот эти слова… «Только, Алексей, дочек не бросай… Никогда!» Откуда это у нее?..

Алексей осторожно высвободил совсем одеревеневшую, бесчувственную левую руку, правой натянул на Валю простыню и закрыл отяжелевшие веки.

4

Валю удалось положить в клинику медицинского института на Пироговской. Фурашову сказали, что здесь лечат новым опытным препаратом.

В тот день Алексей с утра поехал в институт договориться, когда можно приехать с женой. Перед отъездом генерал Сергеев сказал: «В случае задержки позвоните!»

Но звонить не пришлось: главврач, полный, страдающий одышкой человек в белой шапочке, с редкой, клинышком, бородкой, в пенсне, пришел сразу. Пропустив в строгий, весь белый кабинет, сказал:

— Мне позвонил Дмитрий Николаевич.

«Вот оно что! Значит, я сказал Сергееву, а он — маршалу…»

— Вы не смущайтесь! — словно угадав мысли Фурашова, заметил врач. — Старые знакомые. Давно такая беда приключилась, подполковник, с женой?

— Видите ли, доктор…

И то ли что-то располагающее было во воем покойном, благообразно-старческом облике врача, то ли сработал мгновенный порыв — расположить врача к судьбе Вали — он должен помочь ей, — а может, и все вместе взятое сказалось, — Алексей поведал и о Зееловских высотах, атаках, санбате, круглосуточных операциях, бессонных Валиных ночах, нервах и тех «мензурках для облегчения».

Врач слушал, сцепив белые, прозрачно-сухие пальцы на краю стола, смотрел сквозь стекла пенсне проницательно и мягко. Дослушав, сказал:

— Понимаю… Вполне понимаю. Печать войны… Разные люди — сильные и слабые — по-разному и калечила война… Что ж, освободится место — позвоним.

Позвонили на другой день. И когда Алексей привез Валю, ее приняли вежливо и предупредительно. Он слышал, как девчушка в приемном отделении шепнула дежурному врачу: «По личному указанию Викентия Германовича».