Дайте точку опоры - [41]

А чуть позднее, в мертвом и глухом, коротком затишье (от дикой тишины сдавалось, что все, весь мир вымер), Алексей сидел в проходе полуобвалившегося, засыпанного по дну свежей землей наблюдательного пункта и неотрывно смотрел на букашку.

Букашка настойчиво пыталась вскарабкаться на отвесную стенку прохода, вползала на несколько сантиметров и скатывалась вниз, на пирамидку сыпучей земли… Тщетно!..

— Эх, командир! — снова вошло в сознание Алексея. — Человек всегда чудак. Все, что пережили, как с гуся вода… Покурил, поел — опять таков! Да разве вот бы еще — морем подышать, сына да жену Верку обнять…

«Что он? О чем он?»

— Была еще зазноба… Сюда бы ее, рядом полежать — зацеловала бы! А после — умирать…

«Что он говорит? Зацеловала бы?»

И вдруг перед глазами, будто прямо из глинистой стенки, — лицо. Женское. Рая Калье?! Обжигающая, притягивающая улыбка. Рая, Рая… С такой чудно́й фамилией. Красивее тебя не было и нет. Она сказала тогда или только послышалось? Сказала, когда всем техникумом выезжали в предвоенное лето в колхоз: «Девушку целовать надо, а не древние мифы ей рассказывать!» И убежала. Рассыпался грудной смешок… «Рая! Стой!..» Он это крикнул или нет?.. Внезапно пронзила острая, как шип, мысль: «Да ведь и тебя, как этого младшего лейтенанта, скосит осколок или пуля, и не узнаешь, не поймешь. Поцелуи, женщины… К черту! К черту все!..» И, сам не зная, как и почему, поднялся в рост, не думая ни о чем, не помня, где он, выскочил на бруствер хода сообщения, не зашагал — поплелся на чужих, ватных ногах, в вонючей гари, в нерассеявшемся дыму. Все умерло, все погрузилось для него в мертвую тишину…

И услышал и не услышал позади крик: «Стой! Командир, стой! Ложись!..»

Не успел понять, что к чему, — в сознании слилось все воедино: взрыв снаряда в трех метрах, чей-то рывок, опрокинувший его на землю. Сыпануло комьями, дохнуло рвотным духом тола… Над головой — бледное лицо Метельникова, только старый косой шрам розов, голос осуждающе-испуганный: «К телефону… командир, наши в контратаку пошли, огоньку просят…»

Он поднялся и подошел к американскому в желтом кожаном чехле аппарату, спрятанному в нише. Все встало на свои места. Начался адов грохот — артиллерийская пальба, взрывы, трескотня пулеметов и автоматов, — стрелки пошли в атаку, и, надрываясь, он кричал, командовал в трубку… А после шел вместе с командиром батальона позади цепи, и было одно привычное желание: идти вперед, накрыть огнем вторую траншею, перенести огонь в глубину, пристрелять ориентиры…

Да, все было просто! Жутко просто. И никогда больше — ни до, ни после — он ничего похожего не испытывал. И все, что делалось в той войне в последующие дни, месяцы, годы, было ясно и необходимо, как долг, как обязанность, усвоенные подобно аксиоме, впитавшиеся в кровь, мозг, сознание. А та минута была минутой слабости…

Но и там же, на войне, в буднях, в короткой, как улыбка смертельно усталого человека, передышке от боев — чудно даже! — пришла к нему тайна любви. Да, права Валя, именно в тот день седьмого сентября… Седьмого сентября сорок четвертого года.

И сейчас он отчетливо слышал хрипловатый, ленивый голос, искаженный стареньким патефоном. Крутилась пластинка, из всех нерусских слов невидимого тоскующего певца только рефрен «О, Мери, Мери…» и был понятен всем, кто находился в оставленном барском доме, в тесной комнатке медичек с почти метровым металлическим распятием в переднем углу. Лейтенанты танцевали танго, а голый Христос с прибитыми к кресту кистями рук и ступнями ног — от шляпок гвоздей стекала рисованная кровь, — склонив курчавую, с бородкой голову, нимало не мучаясь, казалось, дремал. Алексей заглянул сюда со своим товарищем, сидел, не танцуя, на деревянном резном стуле. От разгоряченных парочек, когда они проплывали мимо, обдавало беспокойным запахом — неистребимой смесью духов и лекарств. От музыки, мелькания лиц он испытывал странное томление, беспокойное предчувствие — должно произойти нечто необычное, значительное именно в этот вечер. И конечно же, он догадывался, знал, в чем тут причина. «О, Мери, Мери», — хрипел мужским голосом патефон, а у него лихорадочно проносилось в мозгу: «Не гляди туда вправо, возьми себя в руки — тебя уже бьет, как при малярии в детстве. Или… лучше встань, пойди, пригласи танцевать. Не умеешь? Чепуха!.. Извинись с шуточкой: мол, научите… Вон как просто обходится с ними старлей Валерка Огнев. Одну за другой крутит, каждой заливает — смеются, рот до ушей. А она — курносенькая, по-девичьи слабенькая. Тоже смущается? Глаза опускает, начинает поправлять, разглаживать защитную юбку… Нет, не подойти — ноги пудовые, как в водолазном костюме, не оторвать от пола…»

Он не заметил, кто тогда из танцующих задиристо крикнул: «Валя, чего сидишь? Вон подхватывай капитана — блондинчик, ничего!..» По голосу, догадался: крикнула полноватая, щекастая сестра-хозяйка, со старшинскими погонами, в аккуратных новеньких брезентовых сапожках, сработанных каким-нибудь благодарным солдатом-выздоравливающим. И тогда Валя, улыбнувшись, встала, подошла: «Ну что ж, приглашаю вас». Переламывая оторопь, он тоже встал: «Не умею… Боюсь за ваши ноги». И отметил — ноги у нее маленькие, обутые в аккуратные туфли-лодочки, извлеченные из фронтового чемодана по такому случаю. «Буду водить. Научитесь».