Давно хотела тебе сказать - [45]
Любовь моя!
Мы расстались совсем недавно, и я не помню себя от счастья. Я пошла в парк с Самантой, там было так чудесно. Я качала ее на качелях, смотрела, как она съезжает с детской горки, и думала, что буду любить этот парк всегда, пока жива, потому что я пришла туда такая счастливая, после того как мы с тобой были вместе.
Дорогой мой!
Помнишь безумного старика из соседнего дома? Представляешь, он явился и съел все, что висело на дереве в саду. Это же декоративное дерево, и сливы на нем были просто для красоты, твердые и совершенно несъедобные, а он их все оборвал и прямо горстями заталкивал в рот, давился и глотал! А я молча наблюдала за ним из комнаты, сидя на полу на диванных подушках, где мы с тобой…
Мой дорогой, любимый!
Прошлой ночью ты мне приснился. Такой красивый, удивительный был сон. Ты держал в руках мои распущенные волосы и говорил: смотри, какие они тяжелые, они высосут из тебя все силы, надо их срочно обстричь. И ты говорил так ласково, с таким участием, как будто речь шла не о волосах, а о чем-то куда более важном. Но я не могу догадаться, о чем еще ты говорил, мой любимый, ты мне давно не пишешь. Пожалуйста, напиши поскорее, чтобы я знала, что ты хотел сказать мне в этом сне…
Любимый!
Я изо всех сил стараюсь удержаться и не писать тебе, я считаю, что я не должна лишать тебя права на выбор, я не хочу тебя преследовать и мучить, но мне невыносимо тяжело, когда ты вот так берешь и исчезаешь в никуда, мне так ужасно одиноко. Если бы ты мне прямо сказал, что больше не хочешь меня видеть, не хочешь, чтобы я тебе писала, я смогла бы это понять и принять, честное слово, для меня хуже всего неизвестность. Я бы так или иначе совладала со своими чувствами, если бы понадобилось, я бы оправилась от этого недуга, от любви к тебе, но сейчас мне необходимо знать, любишь ли ты меня, хочешь ли еще быть со мной, так что прошу тебя, пожалуйста, просто скажи – да или нет.
И последнее письмо – собственно, даже не письмо, несколько наспех нацарапанных строк, без обращения и подписи:
Ради бога напиши или позвони, я с ума схожу. Я сама себе противна, но я так больше не выдержу, пожалей меня.
– Эти письма не мои. Их писала не я.
– Значит, вы не она?
– Нет. Я не знаю, кто она. Понятия не имею.
– Зачем же вы их взяли?
– Сама не пойму. Не сообразила, о чем идет речь. Я недавно пережила большое горе, внимание у меня иногда… рассеивается.
– Вы, наверно, подумали, что я ненормальная.
– Я не знала, что и думать.
– Видите ли, получилось так… Мой муж умер, я вам говорила. Он умер в марте. А письма всё идут и идут. На конвертах ни фамилии отправителя, ни обратного адреса. Только почтовый штемпель – Ванкувер, но это вряд ли поможет. Вот я и решила, что рано или поздно эта женщина здесь появится. Последние письма такие отчаянные.
– Да.
– Вы их все прочли?
– Да.
– Зачем? Вы же сразу догадались, что произошло недоразумение.
– Хотелось дочитать. Стало любопытно.
– Ваше лицо мне знакомо. Впрочем, мне многие лица кажутся знакомыми – в магазине бывает столько разных людей.
Я называю свое имя, свое настоящее имя – к чему скрывать? Оно ей ничего не говорит.
– Я вижу столько разных людей… – Она берет пакет с письмами и, чуть помедлив, опускает в мусорную корзину. – Я больше не могу держать их у себя.
– Вы правы.
– Получается, она и дальше будет страдать от неизвестности.
– Со временем поймет.
– А если нет? Впрочем, это не моя забота.
– Верно. Не ваша.
Мне неохота дальше говорить с ней, неохота выслушивать ее теории. Самый воздух вокруг нее сгущается; от нее словно исходит удушливый, мертвенный свет. Она пристально смотрит на меня.
– Не понимаю, с какой стати я приняла вас за эту женщину. Вы, по-моему, ненамного моложе меня. Я всегда считала, что любовницы по определению моложе, чем жены.
Помолчав, она добавляет:
– Вы теперь знаете о моей жизни больше, чем мои продавщицы или знакомые, и вообще чем кто бы то ни было, кроме, пожалуй, этой неизвестной особы. Простите, но мне действительно не хотелось бы вас здесь видеть.
– Я живу в другом городе. Я скоро уеду. Может быть, даже завтра.
– Ничего не поделаешь, это жизнь. Обычная история. Я не жалуюсь на судьбу, у нас был вполне удачный брак. Детей не получилось, но зато каждый делал то, что хотел. Жилось с ним всегда легко, спокойно. И он многого достиг. Я всегда полагала, что он мог бы достичь большего, если бы постарался. Но он и так пользовался известностью. Если я назову вам его фамилию, вы наверняка вспомните его публикации.
– Да нет, не стоит.
– Ну что ж. Как скажете.
Она пожимает плечами, поднимает брови, как бы показывая иронической гримаской: все, тема закрыта, говорить не о чем. Я поворачиваюсь и иду к выходу, но краешком глаза успеваю заметить ее скептическую полуулыбку.
На улице в этот долгий, почти летний вечер еще совсем светло. Я хожу, хожу и не могу остановиться. Я брожу по этому придуманному городу, иду мимо каменных стен, одолеваю крутые подъемы и спуски – и все время мысленно вижу эту девушку, Патрицию. Девушку, женщину, неважно. Тот тип женщины, которая способна назвать свою дочь Самантой. Стройная, модно одетая, немного напряженная, нервная. Распущенные по плечам темные волосы. Волосы не причесаны, лицо опухло и покраснело от слез. Она сидит в темноте. Бродит из комнаты в комнату. Пробует улыбнуться, глядя в зеркало. Пытается подкраситься. Откровенничает с подругой. Ложится в постель с мужчиной. Идет с дочкой в парк – но не в тот парк, в другой. Избегает определенных улиц, не притрагивается к определенным журналам. Короче говоря, страдает в полном соответствии с правилами, лишенными всякого смысла, но обязательными для всех. И когда я думаю о ней, я, кажется, догадываюсь, как ты воспринимал – воспринимаешь – подобную разновидность любви: как что-то происходящее отдельно от тебя, на расстоянии; как непонятное, недостойное жалости саморастрачивание; как закрытый для непосвященных обряд в рамках некоей безымянной религии. Я права? Я наконец приближаюсь к разгадке? Так и есть?
