Дарвин и Гексли - [140]

Нетрудно вообразить, какое действие произвела на Гексли эта исполненная достоинства увертка. Никогда еще так прекрасно не работало его пищеварение, никогда еще не был нрав его так ужасен. Он понимал, что сказать ему по этому поводу больше нечего, а не ответить тоже нельзя. Он и ответил, не пожалев при этом слов. Редактор журнала в тревоге прислал ему рукопись обратно. «Нынче утром битых три часа укрощал своего дикого кота, — писал о переработке статьи Гексли. — Теперь он у меня охолощен, клыки подпилены, когти подрезаны, рычать его научили так, чтобы получалось „мяу“, плевать — как откашливаться, и теперь, когда его выпустят из мешка, Вы не отличите его от ручного кролика». Но, говоря точнее, Гексли стал диким котом в кроличьей шкуре. Он пишет, что великий парламентарий «напустил туману своими доводами». Гладстон, говорит он, не везде согласен с самим собой, кое-где не согласен со священным писанием и нигде, по существу, не согласен с теми столпами современной науки, которых он так уверенно цитирует. И еще Гексли изъявлял желание узнать, что у небулярной гипотезы общего с такими, например, утверждениями, как «…И Дух Божий носился над водою».

Теперь в дело вступили борцы более легкого веса; вновь и вновь оглашались ратными кликами небывалой протяженности страницы «Девятнадцатого века». Гексли же, сняв с себя после второй статьи воинские доспехи, подобно кентавру Хирону, вознесся в звездные выси научной беспристрастности: в своей работе «Эволюция теологии, опыт антропологического анализа» (1886 год) он рассматривает религию как «естественный продукт деятельности человеческого разума». Библия — это не книга, а целая литература, «многослойные (нередко беспорядочные и даже расположенные в обратной последовательности) отложения потока духовной и нравственной жизни израильского народа, накопившиеся за много столетий». Разбирая религиозные верования Книги судей, а также Первой и Второй Книг царств, он относит их к ступени монолатрии, иначе — поклонения племенному божеству, находящемуся на полпути между чистым единобожием пророков, в которое ему суждено было перейти в дальнейшем, и присущим всем первобытным культурам анемизмом, из которого монолатрия, без сомнения, возникла.

Но Гексли как раз тогда и был опасней всего, когда разил врагов с позиций науки. «Эволюция теологии» — это прямое продолжение «Места человека в природе», ее верней было бы назвать «Место теологии в природе». Гексли низводит религию к ее истокам, как ранее низвел человека к его истокам, и разоблачает идею сверхъестественных причин, показывая, что на их месте с равным успехом могли действовать естественные. В заключение он рисует широкую картину того, как становление иудаизма определялось влиянием Египта и Вавилона, а становление христианства — влиянием философии и науки. Одно из назначений науки — очистить религию от теологии, ибо религия тем прогрессивнее и возвышенней, чем она ближе к чистой этике, тем примитивнее и низменней, чем более она облекается в догмы и обряды.

Как ни упоительно было избиение Гладстона, но и оно не вполне исцелило меланхолию воинственного команча. В ближайшие два года Гексли спасался от хандры в Йоркшире, в Борнемуте и даже в Альпах, где за одно воистину счастливое лето провел ценные исследования растения горечавки. Когда он бывал бодр, он занимался наукой. Когда хандрил, «жалил» богословие. Вообще же, он убедился, что, пока есть возможность пройти пешком миль десять в день или же закусить иной раз незадачливым политиком или философом, сносное настроение ему обеспечено.

Хитрый Спенсер в промежутке между частями автобиографии, которые он присылал Гексли на отзыв, подкинул ему философа. Обратил ли Гексли внимание, что в ноябрьском номере «Двухнедельного обозрения» за 1886 год У. С. Лилли напечатал статью «Материализм и нравственность», в которой, понятное дело, доказывает, что Спенсер и Гексли, как материалисты, далеки от нравственности? Гексли прочел — и уступил велениям своей натуры.

Итогом явилась «Наука и нравственность», опубликованная в следующем номере «Обозрения». В этом очерке не сказано ничего нового, но все, что сказано, преподносится с небывалым искусством. Это, по сути дела, пример того, как можно превратить апологетику в способ нападения. Гексли предстает перед читателями во власянице с главою, посыпанной пеплом научного скептицизма, и удаляется в той же власянице, но уже удивительно похожей на папскую мантию, облекающую самый твердокаменный догматизм. Начинает он с мягкого возражения против режущего слух слова «материализм». Материализм, по Бюхнеру[250], толкует вселенную в понятиях материи и силы. Но ведь наука не пытается свести сознание к материи и силе. Мало того, она признает, что материя и сила сами нематериальны и загадочны. Как может неделимый атом занимать пространство? Как он может воздействовать на другие атомы силою, заключенной ни в чем?

С другой стороны, рассуждает Гексли, разум, несомненно, зависит от физических причин. Изменениям в сознании определенно предшествуют изменения физиологические, как движению руки предшествует сокращение мышц. Он вновь подтверждает свою веру в «детерминизм», ибо противоположность детерминизму есть самопроизвольность, а верить в самопроизвольность — значит верить в полный хаос. И все-таки, на его взгляд, он не более детерминист, чем Фома Аквинский и епископ Беркли, и, хоть он материалист, не менее их волен верить в разумное божество. Лилли, наверное, читал эту статью в некотором недоумении, тем более что Гексли нигде не допускает, что духовные явления могут по-настоящему влиять на явления физические. Заканчивает он знаменитой метафорой, в которой наука представлена Золушкой, а теология и философия — ее злыми сестрицами: