Дарвин и Гексли - [137]

Зато когда ему предложили стать инспектором Комиссии рыбных промыслов, он тут же согласился, не отказываясь, впрочем, ни от одной из других своих должностей. В стране было всего два таких инспектора, и на Гексли, помимо практических обязанностей, лежали еще и научные. Нужно было изучать рыб и их болезни, обследовать запруды и нерестилища лососей, улаживать споры, проводить в жизнь постановления местных властей и писать отчеты. Ветеран нескольких кампаний комиссии, главный автор одного из «самых дельных и исчерпывающих» докладов, какие были когда-либо представлены в парламент, Гексли в два счета освоился с новой работой и бодро предвкушал, как будет сочетать два своих излюбленных удовольствия: открывать новые научные истины и «вбивать их в тупые головы». Ну что же, ему удалось выяснить цикличность болезни сапролегнии у лососей, собрать массу ценных сведений о сельди и треске. Ему удалось также где убеждением, а где и принуждением вбить эти — и, несомненно, многие другие — истины в головы политиков и рыболовов. Однако прежний задор иссяк. При известных достоинствах, как, например, возможность совершать частые прогулки на свежем воздухе, новая должность имела недостатки: плотные обеды и нескончаемые разбирательства. Сначала он терпел. Благосклонно отнесся к праздничной выставке рыбы и рыболовной снасти. «После был обильный dejeuner[246] в Сент-Эндрюс Холле, — писал он, — отменная старинная постройка до сих пор в наилучшем виде. Я сидел как раз напротив принцессы и невольно с изумлением на нее поглядывал. Какой у нее свежий, юный вид! Потом она ко мне подошла и заговорила, очень мило и просто». Но куда чаще приходилось иметь дело не с принцессами крови, а с дородными олдерменами да болтливыми браконьерами. За несколько месяцев Гексли опостылели обеды и осточертели заседания. «Нет, Вы скажите, какое все это имеет отношение к делу, которым мне полагалось бы заниматься на этом свете, — писал он Флауерсу, — и почему я должей транжирить на подобную чушь последние остатки и без того неразумно растраченной жизни?»

И правда: за внешним величием тактических и ораторских побед его жизнь все стремительней превращалась в трагедию из-за неумолимых сроков и парализующей несбыточности задуманного. Ему редко хватало времени что-то закончить — и это в первую очередь относилось к его научной работе, которая после 1870 года стала и лихорадочнее и бесплодней. По иронии судьбы именно в то время, когда из-за многочисленных административных забот он был лишен возможности сделать что-то значительное, его способность к умственному сосредоточению, по-видимому, достигла наивысшего предела. Когда он изучал раков, он думал о них во сне и наяву. В 1878 году он был так поглощен замысловатостями редкостной беспозвоночной твари, именуемой спирула, что, когда кто-то из ассистентов сунулся к нему с вопросом, касающимся мозга трески, Гексли поднял на него отсутствующий взгляд и ответил:

— Треска? Это, кажется, что-то позвоночное? Спросите недельки через две, тогда подумаем.

Но всякий раз не одно, так другое отрывало его от работы. Шли месяцы, годы, а он все никак не мог закончить исследование.

Помехи возникали не всегда в связи с официальными обязанностями. В 1878 году к нему в дом нагрянул дифтерит, и одна из дочерей, Мэдж, была в таком тяжелом состоянии, что бедному отцу ее при всей его выдержке ничто не шло на ум. Посреди какого-то, послеобеденного спича он впервые в жизни запнулся на полуслове и несколько мгновений мучительно вспоминал, что ему нужно сказать.

Всякая прочность, всякое постоянство уходили из его жизни. В 1882 году он лишился сразу и учителя и ученика. В апреле умер в Дауне Дарвин, а летом, поднимаясь на одну из вершин Монблана, сорвался в пропасть Френсис Бальфур. И тот и другой удар был тяжел, но Дарвин прожил полную жизнь, сделал свое дело, а Бальфур едва только начинал. Больше того, он должен был стать преемником Гексли, его вторым «я», которому предстояло завершить начатый труд. Теперь, быть может, трудам суждено было так и остаться незаконченными. «Работа. 1879 года „Об особенностях строения таза…“ содержит много плодотворных мыслей, — говорит сэр Майкл Фостер, — но по ее заключительным страницам можно понять, что… осуществить эти идеи должны другие».

С тех пор как погиб Бальфур, Гексли удвоил свои усилия. Нередко после затянувшегося вечернего заседания он выкраивал полчасика для работы в лаборатории и только потом ехал домой. И все-таки в 1883 году, когда представилась возможность, он стал временным — а в 1884-м и законно избранным президентом Королевского общества. Без сомнения, он был слишком перегружен, а может быть, уже и слишком болен, чтобы взваливать на себя дополнительное бремя. Но заслужить регалии высшей административной власти в науке и потом от них отказаться?.. Нет, в этом смысле ничто человеческое Гексли не было чуждо: он обожал быть президентом.

Отныне разрыв между тем, что он хотел и что должен был делать, и даже между тем, что он был должен и что в силах был сделать, становился все шире. Он был измотан физически и душевно. Все менее разумной ему представлялась вселенная, все менее устойчивой и осмысленной жизнь. Неудивительно, если он ловил себя на том, что тоскует о бессмертии, от которого так твердо отрекался в былые годы.