Дарий Великий не в порядке - [73]

Отец лишился дара речи.

Я знал – и ему не обязательно было признаваться в этом вслух, – что он влюбился в это место.

Залы были пусты. Время утренних молитв подошло к концу, поэтому в мечети почти никого не было. Исключение составляли только туристы вроде нас. Наши шаги отражались от стен многократным эхом. Мои парадно-выходные туфли скрипели на гладкой плитке.

Мне еще нужно было забрать свои «вансы» из дома Сухраба, но мама пообещала принести их сегодня с собой.

Я рассматривал отца, пока он внимательно изучал изразцовую отделку на потолке: бесконечные геометрические узоры, которые наводили на мысль о путешествии сквозь кротовую нору. Лицо папы было расслабленно: ни улыбки, ни хмурого выражения. Все его стены пали.

Отец никогда не скрывал от меня своей депрессии. По-настоящему – никогда.

Но я даже не подозревал, как был близок к тому, чтобы его потерять.

Как он боролся за то, чтобы остаться рядом с нами, даже если для этого вынужден был превратиться в дрона Борга.

Я не хотел его терять.

А он не хотел терять меня.

Он просто не знал, как сказать об этом вслух.

Кажется, никогда прежде я так хорошо не понимал своего отца.

Маму приготовила на ужин мое любимое блюдо – персидский плов зерешк поло, который делался из риса и сладкого высушенного барбариса.

Барбарис – это такие маленькие ягодки, похожие на рубины, только на них еще есть крошечные пипочки.

Странно звучит, но они безумно вкусные: маленькие мешочки, наполненные сладким и терпким счастьем.

В Иране дни рождения не празднуются так уж широко. Сегодня мне никто не пел, и торта не было. Мама с папой сказали, что вручат свой подарок дома. А Маму и Бабу подарили мне красивый антикварный медный чайничек (ручной работы, все как надо) и пару бутс. Таких же, как у Сухраба, но только голубых и размера, как раз подходящего для моей ноги хоббита.

Я все еще чувствовал себя ужасно по поводу того, что произошло между нами с Сухрабом, кто бы что ни говорил.

Я обнял и поцеловал бабушку с дедушкой, и Бабу удивил меня, поцеловав в щеку в ответ. Он взял меня за локоть и посмотрел прямо в глаза.

– Дариуш, – проговорил он так тихо, что я едва его слышал. – Сухраб сейчас очень страдает. Но не по твоей вине.

– М-м…

– Ты хороший друг, мой дорогой. И ему повезло, что он тебя узнал.

Он опустил руку и похлопал меня по щеке.

Он почти улыбнулся.

Почти.

После ужина и чая с коттабами мама помогла мне собрать чемодан.

Я не так уж нуждался в ее помощи, но знал – и ей не обязательно было говорить об этом вслух, – что она просто хотела провести со мной немного времени.

Танцующий Вентилятор сегодня плясал неистовее, чем обычно. Знал, что это его последнее выступление.

Рядом со мной стояла корзина со свежевыстиранным бельем, и я одну за одной передавал маме футболки, а она их складывала. Она знала этот классный трюк, когда из футболок получаются ровные квадратики, а рукава спрятаны в серединку.

Я достал футболку иранской сборной по футболу. Она хорошо отстиралась, несмотря на то что я выплеснул на нее все содержимое своих носовых пазух, не говоря уже о паре-тройке литров гормонов стресса.

Эта футболка была моим талисманом, моей маскировкой под настоящего перса, но теперь я уезжал домой. Она больше не была мне нужна.

А может, она никогда не была мне нужна.

Может быть, мне и не следовало притворяться тем, кем я не был.

Я положил футболку в чемодан и прикрыл ее сверху трусами, для сохранности. Просто на всякий случай.

– Что-то еще?

Я покачал головой.

– Тебе грустно уезжать?

– Не очень.

Мама посмотрела на меня.

– Я буду скучать по Маму. – Я сглотнул. – И по Бабу.

Когда я добавил про Бабу, мама улыбнулась.

Кажется, я и правда так чувствовал.

Уверен, что да.

– Но…

– Я понимаю, милый.

– Спасибо.

Я сидел на кухне, пил чай с Бабу и Лале и читал «Властелина колец». Книжку я закончил, но были еще приложения.

Приложения я всегда читал.

Бабу тоже читал. У него в руках была зеленая книга с золочеными страницами. Из-за кусочка сахара, который он держал за щекой, голос деда звучал странно, и щека выпирала, как у белки. Лале сидела у него на коленях, слушала, как он читает на фарси, и время от времени прихлебывала чай. Сестра уже клевала носом, но спать идти отказывалась.

Она не хотела ехать домой.

Она была куда большей персиянкой, чем я.

– Дариуш-джан, – сказала Маму. Она улыбалась мне, стоя в дверном проеме.

Она тоже не хотела, чтобы мы уезжали.

Как жаль, что нельзя было забрать ее с собой.

– Пришел Сухраб. Хочет попрощаться.

Воздушная тревога.

Сухраб ждал меня в дверях, уткнувшись взглядом в коврик под ногами и спрятав руки за спину. Порога дома он не переступил.

Сейчас он выглядел каким-то маленьким и плоским, раньше я таким никогда его не видел.

Теперь внутри него выросли стены.

– М-м… – промычал я.

Он поднял глаза.

– Привет, – сказал он.

– Привет.

– Ты сегодня не зашел к нам. Я волновался.

– Не был уверен, что ты этого хочешь.

Он переминался с ноги на ногу. На нем были новые бутсы, которые я ему подарил.

– Идеальные, – сказал он. – Мой любимый цвет. Ты же заметил?

– Да.

Сухраб спрятал носки бутс под коврик и закусил щеку.

Такой неловкости между нами не было с того дня, когда в раздевалке Али-Реза и Хуссейн сравнили мою крайнюю плоть с головным убором духовного лидера.