ДАР - [28]

же повернулся и уставился на Марфу, заглатывая воздух. Выпуклость в его промежности

увеличивалась на глазах.

- Э… мээээ…

- Ну что вы все мычите, Дмитрий Германович? - засмеялась Марфа и легонько шлепнула

его по ширинке, - вот уж шесть месяцев как хотите меня трахнуть, а дальше «ээээ, мээээ», дело не заходит. Или вы, быть может, Дмитрий Германович, импотент?

-Я-а… - теперь он издавал квакающие звуки

-Что «я»? Что вы бормочете, Дмитрий Германович? Я? На? Вы мне четко скажите, -

хотите, чтобы я вам сделала минет?

Дмитрий Германович затуманился весь. На секунду Марфе показалось, что у него удар. В

уголках рта его закипала слюна.

-Так что же? Да или нет?

-Да! - сипло пробасил он.

Марфа было потянула руку к промежности, но тотчас же Дмитрия Германовича выгнуло

дугой, затрясло мелко, глазки его закатились. Он реванул и опал на сиденье без сознания.

Меж ног его пульсировала и дышала плоть. На светлой ткани брюк расползалось грозное

пятно.

-Что же это вы, Дмитрий Германович, - улыбнулась Марфа. - Шестой десяток разменяли, а

сдержаться не можете. … А я бы вам отсосала… И мальцу бы вашему… тоже отсосала. А,

ладно! Прощайте, Дмитрий Германович!

Она легко выскочила из машины, уверенная в том, что теперь-то уж точно все наладится.

За спиною слышалось ей мычанье. То Дмитрий Германович пел, не приходя в сознание.

Ласточкой вспорхнув на пятый этаж, посмеиваясь, открыла она дверь и ступила в темный

вонючий коридор. Не включая света, зашла на кухню и открыла все четыре конфорки

газовой плиты, лучезарно удивляясь про себя, до чего же липкими кажутся ей ручки

конфорок.

-Катенька? - раздался из комнаты голос матери, - Катюша? Юра?

-Иду, мамочка, - хихикнула Марфа и поспешила в комнату. Присела на краешек кровати,

ощупью нашла материнскую руку под одеялом, стиснула ее в своей. Закрыла глаза, все

еще улыбаясь, чувствуя, как с каждым вздохом душа ее наполняется газом, стремится

вверх, выше, выше… выше…

Тихая Гавань

С утра в голове у Авдеева происходила какая-то семантическая карусель. Каждое

произнесенное слово, пусть даже самое простое, вызывало раздражение, казалось

чуждым, а то и неземным.

Стоя перед зеркалом в ванной, он разглядывал свое отражение и старался внести нотку

порядка в поселившийся в голове хаос.

- Видимо, я не до конца проснулся, - заявил он зеркалу и вздрогнул. Слово «проснулся»

отчего-то напомнило ему о куче едва родившихся крысят, голых и поголовно зараженных

бубонной чумой.

- Про-снулся, - повторил он и снова вздрогнул. - Ав-де-ев про-снулся, – собственная

фамилия прозвучала неприятно.

Почему именно Авдеев? Почему не Мамонтов, не Тиркас, не Кучко? Не Штейнман, в

конце концов? Ведь это что-то значит! Ведь за всем этим что-то скрывается… Он почесал

подбородок, отметив, что не помешало бы побриться.

-Ав-деев… Какая бесхребетная и в то же время жуткая фамилия… Авдей. Авгей. Царь.

Автомат. Багет. Клюква, – окончательно запутавшись, он встряхнул головой и, наскоро

обтершись полотенцем, вышел из ванной комнаты.

Семантика мироздания беспокоила Авдеева и за завтраком, и после, когда он собирался на

работу, с декадентским изумлением вопрошая себя, отчего брюки называются именно

брюки, а не кожаны, почему пиджак именуется пиджаком, а не кругаликом и почему слово

«вакса» несет в себе столь явную угрозу.

«Я схожу с ума, - пугливо шептал он на пути к стоянке. - Спятил». Но все же, ведь это

неоспоримо, если прислушиваться, по-настоящему прислушиваться к словам, то их

омерзительная искусственность становится очевидна. Это люк над пропастью - стоит его

приподнять и бездна явит себя во всей своей чудовищной красоте.

Машина долго не хотела заводиться, кряхтела и порыкивала. Авдеев раз за разом

проворачивал ключ в зажигании, стараясь не думать о метафизической омерзительности

слова «ключ». Наконец мотор завелся, утробно рыгнув облаком черного дыма.

-Черт-те что происходит, - пожал плечами Авдеев, - надо ехать на СТО. А некогда. И

почему, собственно, надо? И кому? Едет и едет. Я не могу заниматься всем, в конце

концов! Я не Шива Махараджа! - последнюю фразу он выкрикнул и тотчас же испугался,

что его услышат охранники стоянки и, возможно, сочтут душевнобольным.

К серому, удивительно грязному зданию редакции он подъехал в ужасном расположении

духа. Революция слов в голове уступила место черной тоске.

Проходя мимо сонного полуслепого вахтера, он не поздоровался и с подлым

удовольствием отметил, что старик засуетился в своей стеклянной конуре.

«Пусть теперь гадает, кто это прошел, пусть мучается, как я!» - Авдеев ухмыльнулся, но

пройдя полпролета, устыдился.

Дверь его крошечного кабинета была приоткрыта. Судя по звукам, раздававшимся из

комнаты, Скарабич, маленький и сильно пьющий корректор, что делил с ним кабинет, уже

пришел. Авдеев поморщился. Крысоподобный и диковатый Скарабич, полутатарин-

полуеврей, «человек мира», как он неоднократно называл себя, раздражал его до скрежета

зубовного.

«Гляди-ка, - озверело подумалось ему, - каждый день пьет ведь, как свинья, и не сдох. И

поди не задумывается ни о семантике, ни о смысле. Все ему, как медведю, - впрок».

Почувствовав, что ненависть к Скарабичу стала почти осязаемой, Авдеев толкнул дверь