Дао Евсея Козлова - [38]

Чем было вызвано такое расположение ко мне этого полковника? Он видел меня впервые, ничего не знал обо мне, да и наверняка чувствовал явное несоответствие мое этому месту, явную мою чужеродность. И то, что движет мною лишь досужее любопытство. Вести какие-либо разговоры с господином настоятелем я не собирался. Как я сам сказал ему при нашей случайной встрече холодной зимней ночью: «В махаянские кружева запутываться не собираюсь». Но ведь и приходить сюда я не собирался. Еще вчера не собирался.

Ладно, буду последовательным: приходить не собирался, а пришел; разговаривать не хотел, а буду. И я ответил:

– Ну коли сумеете объяснить, зачем вам моя компания, то составлю.

Он улыбнулся в свои пышные русые усы:

– Я, знаете ли, недавно совсем в столицу вернулся из монгольских степей. Месяц с небольшим как. Отвык несколько от наших русских лиц, простых, вы уж меня простите, лиц, озабоченных чем-то бо́льшим, нежели тусклая сиюминутность: пропитание, скот, непогода, от глаз, горящих интересом к жизни, любопытных круглых наших глаз. А вам, я вижу, очень любопытно, что вокруг происходит. Правда? Пойдемте, Лобсан нас чаем напоит. Это у него всегдашний обычай после хурала чай пить.

– А вы хорошо знакомы с настоятелем?

– Знакомы. Еще с десятого года. Я тогда вернулся из экспедиции и передал ему письмо и пятьдесят тысяч, пожертвованных Далай-ламой на строительство этого дацана. Так и познакомились.

– Вы встречались с Далай-ламой?

– Да, в Амдо. Он тогда жил там, в монастыре Гумбум.

Я был крайне заинтригован. Не каждый день сталкиваешься на улице с человеком, запросто встречавшего Далай-ламу. Если, конечно, передо мной не «Хлестаков».

Мы поднялись на второй этаж, мой спутник уверенно вошел в одну из одинаковых красных дверей, и мы оказались, видимо, в личной комнате настоятеля. Он сидел у небольшого столика с витыми золочеными ножками. Перед ним на украшенной маркетри столешнице – два чайничка, один маленький совсем, черный, по-моему, чугунный, второй побольше, такой же черный, и две малюсенькие пиалушечки-чашечки. Ширээтэ-лама поднялся, сложив руки перед грудью, коротко поклонился сначала моему спутнику, затем мне. К моему удивлению, полковник, поставив свой баул на пол, ответил ему таким же поклоном. Затем господин Доржиев широким жестом повел в сторону накрытого столика:

– День добрый, Петр Кузьмич. Давно мы с вами не видались. Прошу вас покорно чаю… И вас прошу, видел вас во время хурала, Евсей Дорофеевич. Но, признаться хочу, не думал, что посетите меня.

Он хлопнул в ладоши, вошел мальчик лет тринадцати, черный ежик волос на голове, оттопыренные уши, в желтой одежде, видимо, ученик, поставил на столик поднос. На нем были немудрящие закуски: мед, какие-то, судя по виду, чуть ли не солдатские галеты и еще одна крохотная чайная чашечка.

Надо же, этот человек, видевши меня лишь единожды в темном нутре автомобиля, запомнил и мое лицо, и даже мое имя.

Потом мы расселись на стульях с затейливыми резными спинками, высокими и неудобными, вкруг этого маленького столика, пили чай из рассчитанных на один глоток чашечек, на дне каждой из которых был свой иероглиф, красный на зеленом фоне. Мальчик наливал кипяток в самый маленький чайничек, там была заварка, затем с этой заварки, дав настояться минуту, сливал чай в чайник побольше. Оттуда мы разливали по чашечкам. Настоящая китайская церемония. Надо будет рассказать об этом Ксении, может быть, к английскому файв-о-клоку она добавит и восточный вариант. А что? Отодвинем стол к стене, сами босыми усядемся на коленях перед низенькими скамеечками. Она будет заваривать чай и подавать нам с поклоном чашечки, мы с поклоном же будем принимать. Хорошо бы еще всем соответственно одеться: кимоно, хакама, косодэ[10]… Павлуша играл бы нам на сямисэне. Я бы зачитывал избранные места из Лао-Цзы, а остальные бы почтительно внимали.

Чаепитие наше продлилось немногим более получаса. Разговаривали в основном полковник и настоятель, я же едва вставил в беседу пару слов. Полковник раскрыл свой баул и вытащил оттуда пару книг, передал Доржиеву. Книги были явно очень старые, каждая была упакована в красный шелковый мешочек. Настоятель бережно доставал каждую, гладил руками, что-то бормотал, не знаю, может, на тибетском, может, на бурятском. Я уже понял, что это очень образованный в своем роде человек, помимо своего родного, он знает тибетский и русский языки, а может, и другие еще. А потом из баула была извлечена небольшая, не выше локтя, статуэтка. Маленькая, но видно, что тяжелая, каменная. Это было какое-то божество. Очень страшное, синее, но уже слинявшее от старости клыкастое лицо, огромное количество рук. Некоторые конечности, две или три, правда, утратились, были отбиты. Он поставил это страшилище на стол. Доржиев смотрел на него с благоговением:

– Калачакра… Откуда у вас, Петр Кузьмич… Это настоящая святыня… Он такой древний. Мне кажется, сам Будда Шакьямуни держал его в руках…

– Ну, Будда вряд ли. Но вы правы, он очень древний. Ему, почитай, верная тысяча лет. Помните, когда я вернулся из прошлой экспедиции, когда я еще передал вам послание вашего ученика Далай-ламы? Я тогда говорил вам, что мы нашли в Гоби мертвый город.