Дао Евсея Козлова - [30]

* * *

Сахару невозможно купить. Вместо него предлагают сахарный песок. Но это совсем не то, и вкус не тот у чая, и вприкуску, внакладку не попьешь. Можно бы купить меда, да цена на него непомерно выросла, до двух с полтиною за фунт. Впрочем, цены выросли на все. И везде очереди.

* * *

Солнышко начало пригревать, год поворачивает на весну. Хоть и холодно, а все приятней выйти на улицу, когда спину пригревает. Сегодня ходили с Еленой и племянниками в Зоосад, смотрели слонов и катали детей на пони. После пошли в театр «Зоология». В ревю выступала Макарова с новомодным танцем он-степ. Елене и Саньке очень понравилось. Я, признаться, остался равнодушен.

* * *

Дума обвиняет Николая и его семейство в государственной измене. Что, уже и сам император – шпион? Или я дурак, или лыжи не едут. Зачем ему-то шпионить? Он и так мог подарить всю страну кузену Вилли, на блюдечке поднести, мог вообще не вступать в войну, молчаливо признав право Вильгельма на захват европейских земель. Понятно, что это просто политический ход, попытка отстранить царя от власти и воспользоваться этой властью самим. Но то, что обвиняют именно в измене, это показательно. Не преступник, виновный в тысячах смертей, не плохой администратор, не сумевший хозяйство свое, страну свою подготовить к этой войне, не бездарный командующий российского воинства, нет. Шпион. Просто германский шпион. Мы все больны шпиономанией, поэтому такую версию нам подсунуть проще всего.

* * *

И все-таки вернусь к своим «шпионским» играм. Перечитал написанное ранее. Продолжаю. Хотя сначала напишу то, что рассказала мне Птушка, то есть Жозефина, откуда пошло у нее пристрастие к квартиркам, как она сама говорит, «облегающего силуэта». И пусть рассказ будет от первого лица, от ее лица. Так, как она сама мне говорила:

«Мы тогда в Москве жили. Нам с Жано по пяти лет было. Родители снимали большую квартиру в Столешниках в большом доме в третьем этаже. И вот Рождество, а я расхворалась. Мама с Жано в гости собрались, елка, детский утренник, а меня с папой оставили. Я в кровати лежу в детской, ночная рубашка, на голове платок, компресс на ухе. Ухо болит, стреляет, я пытаюсь капризничать, кукситься, а папа мне книжку читает. Так ясно помню это, читает мне сказку и иногда просунет руку под одеяло и ножку мне пощекочет: «Где тут моя Птушка?» Я засмеюсь и поднывать перестану. Это он меня Птушкой прозвал. Я, сколько помню себя, пела, перед гостями выступать очень любила. Взрослые в ладоши хлопают, мне кажется, восхищаются. Вот папа и говорил: «Птушка распевает, по веточкам порхает».

Вдруг является нарочный, требует папу на службу. Он в полицейском управлении служил, не знаю, что там у них произошло, только надо ему идти. А дома кроме нас только кухарка Аглая, он и попросил ее со мной посидеть. И ушел. Аглая из волжских казачек была, молодая еще девица. Она ко мне на кровать присела и давай мне песни петь потихонечку, тягучие, печальные. Я и уснула быстро.

Проснулась от страха. Открываю глаза, а в комнате дым и никого нет, я одна. Зову папу, Аглаю, никто не откликается. Вылезла из постели, дверь в соседнюю комнату открыла, а там огонь. Оказалось, Аглая меня в квартире одну оставила и ушла к какому-то своему ухажору, не очень далеко, за угол, можно сказать. А на кухне в трубе сажа загорелась, пожар начался, дым из окон валит, народ собрался, Аглая примчалась, под окнами бегает, людей за руки хватает, воет: «Дочка там баринова, помогите», да кто полезет, ждут, когда пожарные приедут.

Я от страха ничего не соображаю, под кровать залезла, сжалась в комок, плачу. И хорошо, что на полу лежу, наглоталась бы угару и задохнулась, а так пока жива. Вдруг слышу папин голос: «Птушка! Птушка! Где ты?» Он домой вернулся, а тут такое, Аглая повисла на нем, расхристанная, глаза безумные: «Девочка, девочка… там…» Он и бросился сразу наверх в квартиру меня спасать. Я закричала, он меня из-под кровати выволок, на руки поднял. Пар от него валит, страшный, в саже, как черт, перед тем как в огонь лезть, ведро воды на себя вылил, лицо тряпкой какой-то обмотал. Попытался обратно к выходу пройти, а пути уж нет, пламя, не проскочишь. Он тогда к окну, а рамы-то на зиму заклеены, не открыть. Поставил меня на пол, и кресло в окно швырнул. И тут на нас карниз с горящей шторой упал, на мне рубашка вспыхнула. Папа с меня рубашку сорвал и голую прямо в окно бросил.

Мне казалось, я летела долго-долго, именно летела куда-то, а не падала. И вдруг, раз, меня ловят огромные жесткие ручищи и прячут во что-то колючее, воняющее кислым. Это мужик какой-то меня на лету поймал и за пазуху в свой тулуп сунул, мороз все-таки, а на мне только растрепавшийся платок на голове.

Потом балки потолочные рухнули. Папа так и не вышел.

Нас с Жано к себе тетя Адель забрала сюда в Петербург. Наша любимая тетушка Ди-Ди, папина сестра. Мама молодая совсем тогда была, двадцать четыре года, побоялась, видимо, остаться навсегда вдовой с двумя детьми. Поспешила снова выйти замуж. Нашла себе немца, торговца швейными машинками Зингер, через полтора года уехала со своим Густавом Карлом Мошем в Гамбург. Бог весть, где она сейчас. Сами понимаете, переписка с началом войны прекратилась.