Дао Евсея Козлова - [28]

– Прошу меня извинить, господа. Мое имя – Доржиев Агван, я – настоятель буддийского дацана. Как видите, повозка моя поломалась. Не будете ли вы столь любезны, чтобы отвезти меня домой. Это недалеко, вдоль набережной. Это не займет большого времени.

Говоря все это, он протянул мне визитную карточку. Подсветив себе огоньком зажигалки, я прочел: «Цанид Хамбо Агван Лобсан Доржиев. Ширээтэ-лама дацана Гунзэчойнэй, Источника Святого Учения Будды, сострадающего всему живому»[7]. Что ж, не бросать же человека, мы развернулись и вновь выехали на набережную. Вертя в руках маленькую картонку, я подумал, что вот построен в городе уже и буддийский храм, и каких еще религий не представлено здесь у нас в столице. Разве что огнепоклонники еще не отметились, но, возможно, и за этим дело не станет. Представившись в свою очередь нашему неожиданному пассажиру, я спросил:

– И что, много ли у вас в храме прихожан?

– Нельзя сказать, много. В основном – монахи. Но приходят, интересуются. И вы заходите, я вижу вам не безразлично.

Видит он. Еще один мудрец восточный. Я даже разозлился. Вдруг неожиданно для самого себя.

– Нет уж, увольте-с. Я и родной православной религией не очень увлечен, и в ваши махаянские кружева запутываться не желаю.

Я, не оборачиваясь назад, спиной чувствовал улыбку на его гладком «монгольском» лице. Разговор заглох сам собою.

Через какое-то время справа за деревьями нарисовалась темная замысловатая громада. Крыша, как у пагоды, в несколько слоев, высокий шпиль. Из плотной ваты туч высунулась сырная голова луны, по металлу шпиля просквозила световая змейка. Тронув Жозефину за плечо, азиат сказал:

– Вот тут сверните, будьте любезны. Мимо дацана и сразу направо. Там мой дом.

Авто остановилось у четырехэтажного здания, на верхнем этаже кое-где едва светились окна. Пассажир наш учтиво распрощался, напоследок еще раз пригласив меня посетить храм, даже расписание богослужений мне выдал:

– Утром с десяти и с трех пополудни проводится хурал, присутствовать может каждый, ограничений у нас нет.

Я лишь поклонился молча, и мы умчались.

Авто наше подкатило к высокой оштукатуренной стене-ограде, но шоффер мой не остановился, проехав мимо распахнутых ворот, свернул влево, и вскоре оказались мы, видимо, на заднем дворе сего достославного заведения. Это и вправду был двор, ограниченный с одной стороны боковым фасадом ресторана, с противоположной же низкими кирпичными постройками, может, дровяными сараями, может, какими кладовыми, бог весть. Из двери вышел навстречу нам мужчина в шубе, накинутой на плечи, и сразу устремился к урчащему Форду. При ближайшем рассмотрении я не мог бы дать ему более тридцати лет, бывают такие молодые люди, выглядящие не по годам значительно. Вот и этот был таков, высок, поджар, красив, пожалуй. Но если спросить меня, каков он был, собственно, то и сказать ничего не смогу, не запомнилось ничего заметного в лице его. Жозефина вышла из авто первой, а когда я выбрался со своей стороны вместе с уже прирученным мною баулом, этот, значительный, стянув кожаную перчатку с ее руки, потянул ее к своим губам. Руку, конечно, не перчатку. И так фамильярно обратился к ней, меня даже передернуло:

– Ну что ж вы, душа моя, так задержались… Ваш выход уже через двадцать минут. Успеете подготовиться? А кто это с вами?

Я с баулом наперевес подскочил и представился, не дожидаясь, пока это сделает Жозефина: «Такой-то такой-то, импресарио Жозефины Матвеевны», я уже здорово вошел в роль.

– Гросс, Виталий Федорович, – ответил этот все-таки очень молодой человек, пожалуй, не было ему и двадцати пяти, не то что тридцати.

Он развернулся и вошел в дверь, мы последовали за ним. Перед нами был полутемный коридор, только где-то далеко впереди под потолком желтым тусклым светом обозначилась электрическая лампа. То влево, то вправо уходили еще более узкие и темные коридорчики. Гросс, не оглядываясь, шел вперед. Жозефина взяла меня под руку и на одном из этих коридорных перекрестков пару раз сжала мой локоть, едва качнув подбородком вправо. Я понял, именно там скрывается комната с картиной Зеботтендорфа. Скоро мы вслед за Гроссом вошли в артистическую уборную, небольшую, с зеркалом и столиком перед ним, кушеткой, вешалкой для платьев, полотняной ширмой и парой плетеных кресел. Прямо возле зеркала на стене висел маленький колокольчик.

– Располагайтесь. Когда прозвенит колокольчик, выходите к кулисам.

Гросс коротко поклонился и вышел, мы остались одни. И что теперь? Меня опять обуяли сомнения: зачем я здесь, зачем мне вообще сдалась эта картина, как маленький, играю в сыщиков и воров или, если угодно, в сыщиков и шпионов, в кошки-мышки. Стою столбом, упершись взглядом в дверь, за спиной шебаршится Жозефина, переодевается. Молчим. Наконец:

– Все, я готова.

Оборачиваюсь. Она в черном переливчатом серебром платье и накидке, тоже переливчатой, но здесь черный плывет в кроваво-красный, багровые сполохи тревоги. На волосах – маленькая острозубая диадемка черненого серебра. Настоящее воплощение Войны. Не той, где оторванные снарядами руки и ноги, не той, где грязь, пороховая копоть, прогорклый дым пожарищ, раны и стоны. А той, что торжественна, что притягательна, что зовет к себе новых и новых героев, той к которой стремятся эти герои-мотыльки, не задумываясь, что обратит она их в жуткое кровавое месиво, превратит из героев в жертв. Ну что ж, прекрасно подобранный образ для патриотических песен. Но самой Жозефине сейчас явно не до этого.