Дао Евсея Козлова - [29]

– Евсей Дорофеевич, вы помните, куда я вам указала? Пойдете обратно к выходу, и второй коридор налево, там до конца, дверь в торце. Как войдете, выключатель с правой руки. Там картина и стоит, ближе к окну, ну да вы увидите. Я выступать уйду, а вы ступайте, посмотрите. Если кого встретите, скажите, что ищете… сами знаете что. А это в следующем коридоре, немудрено ошибиться. Никто ничего не подумает.

Только договорила, затрясся, затренькал колокольчик, знать, пора. Она убежала. Я постоял, постоял… Ну раз уж втянулся в эти игры, надо играть до конца. Вышел в коридор. Где-то вдалеке с левой стороны слышалась музыка, видимо, там была сцена. Кроме этого никаких звуков не было. Будто бы пусто, будто бы и нет тут никого, кроме меня. Нужный мне коридор нашел сразу, было там еще темнее, собственно, никакого освещения в нем не было, только из-за угла едва-едва достигал свет все той же одинокой лампы. Незатейливая крашеная дверь в самой глубине. Я подергал ручку, заперто. Вот и конец «сыщикам-шпионам». Вся суета, гонки на ночь глядя в веселящийся посреди войны вертеп – все было бессмысленно. Нестись через весь город и упереться лбом в закрытую дверь. А все из-за этой непостижимой женщины. Сказала: «Едем», и я помчался бездумно. Нет, бежать от нее, бежать. пока не поздно, пока я еще в состоянии оценивать ее хоть сколь-нибудь рационально, пока я не погиб, пока не растворился в ней, в своей некстати вспыхнувшей любви.

Поскольку игра закончилась, делать было более нечего, я двинулся в сторону звучавшей музыки и через три-четыре минуты оказался в кулисах по заднюю сторону сцены. Здесь ходили туда-сюда, переговариваясь, какие-то люди, возможно, работники ресторана, пробежала мимо меня стайка балеринок в белых пачках. Все они были заняты своим делом, на меня никто не обращал внимания. Жозефина пела где-то за этими бархатными бордовыми занавесами, я слышал ее чистый голос:

Казак, умирая, просил, умоляя,

Насыпать курган на могиле в головах;

Пускай на кургане калина родная

Весною красуется в ярких цветах.

Пройдя за каким-то господином во фраке и белых перчатках, то ли официантом, то ли гостем этого шалмана, я оказался в зале. Я, вообще-то, в первый раз был нынче на «Вилле Родэ», слышал много и, признаться, нелестного, а вот побывать до сегодняшнего вечера не доводилось. И размах заведения меня впечатлил. Просторная зала, в которой небольшие столы под белыми скатертями стояли в шесть или семь рядов, было их здесь более пятидесяти, и все они, или почти все, были заняты. Электрические люстры под самым потолком сверкали, сверкали увешанные бриллиантами дамы, сверкало все. Публика чинно поедала что-то, запивая явно не чаем, на столах были и фужеры, и бокалы. Здесь гуляли, не стесняясь, не вспоминая про сухой закон и военное время. На сцене рояль, томная полная мадам, черноволосая и горбоносая, как грузинская Тамара, гибкими пальцами ласкает клавиши. Жозефина, безжизненно уронив руки и устремив взгляд куда-то сквозь зал, сквозь жующих, сквозь время, выпевает, будто прядет голосом тонкую нить:

Пусть вольные пташки, сидя на калине,

Порой прощебечут тогда обо мне…

Черт бы побрал эту нить, она привязала меня накрепко к этой совершенно незнакомой мне женщине, и, боюсь, мне уже никуда не сбежать от нее.

* * *

Со всех этих событий, что я начал описывать, прошло уже довольно много времени. Начал описывать и бросил. Бросил потому, что переживал их вновь и вновь в памяти, в мыслях. Мы уже отгуляли Рождество. Было оно, пожалуй, еще печальнее в этом году, даже елку не ставили, эти «немецкие затеи» теперь не в фаворе. Климент опять не пишет, или почта так плохо работает. Что он, где он? Война все тянется, и нет, не предвидится ей конца. И уже не то что в «славную победу русского оружия» хочется верить, а хоть в какое-то, пусть и не слишком славное окончание этой бесконечной беды. Город перестал радоваться даже победам. Слишком это далеко. Мы, кажется, перестали радоваться чему бы то ни было вообще.

Наши войска захватили Эрзерум[8], газеты ликуют: «…Открыта дорога вглубь Турции». Блестящая операция генерала Юденича. Судя по тому, что я прочел в газетах, он – гениальный стратег. Но мы считаем, что это чудо, божье благословение. А где же тогда массовые благодарственные молебствия, манифестации по нескольку дней с флагами и портретами Николая, как это было раньше, крестные ходы с хоругвями. Ничего этого нет. Только гимназисты, выведенные на Невский своими педелями, прошли, собрали за собой небольшую толпу любопытных, спели у Казанского «Боже, царя храни», и на этом все закончилось. Это то, что я сам видел. Шел по Казанской и догнал колонну подмерзающих учеников, двигавшихся от гимназии Александра I, нашей с Климентом, можно сказать, alma mater. Поскольку никуда особо не спешил, то и с другими любопытствующими присоединился к шествию. В толпе среди учеников с удивлением углядел Хвостицкого. Он еще нам преподавал латынь. Такой «человек в футляре». Мне он в бытность мою гимназистом казался старым, а ведь было ему, пожалуй, лет тридцать пять. А нынче, значит, к шестидесяти или чуть больше. Он почти не изменился, только ссутулился еще больше, да «гнедые» его бакенбарды совсем поседели. Сколько он мне крови попортил своей «Гальской войной». Латынь, каюсь, я так и не постиг. То ли римляне бегут за галлами к реке, то ли галлы – за римлянами от реки. В общем, кто-то куда-то бежит, и река точно присутствует.