Дао Евсея Козлова - [22]

– Это тот самый Онипко, лакей, существование коего вы отрицаете, вещи упаковывал. Видите, в бауле футляр? Там курительные трубки. Курил Зеботтендорф трубку?

– Он вообще не курил, по крайней мере при мне.

Я присел на диван, в густом сумраке, скрадывающем детали, передо мной был ангел, простирающий руку над сжавшейся женской фигуркой. Я вспомнил: «Утешься, моя Агарь». Что-то в картине показалось мне неправильным. Может быть из-за темноты? Нет, что-то другое.

– Господин Карбасов, найдите свечу.

– Свечу? Зачем?

– Картина, что-то она мне не нравится.

– Вы не любите живопись?

– При чем тут я. С ней не то что-то.

Следователь пошарил в конторке:

– Есть, минутку…

Он зажег небольшую свечку, скорее, даже огарок, и мы подошли к картине. Тогда я увидел. Это была другая картина. Да, того же размера, да, тот же ангел. Тот, да не тот. Картина была написана вовсе не учеником Рембрандта, скорее каким-нибудь учеником маляра, старательно, но бесталанно.

– Это копия. Это не та картина, что была у Зеботтендорфа. Он заменил ее подделкой и весьма грубой.

– Вы уверены?

– Абсолютно. Получается, пока мы сидели с Климентом и Христо Христевым в «Вене», Зеботтендорф пришел к себе и куда-то спровадил картину. Только эту, те, что висят в гостиной, остались на месте. Хотя они весьма дороги. Потом вернулся к «Вене» и дождался, пока мы разойдемся, проводил моего брата и несчастного доктора и, когда господин Христев остался один, убил его. Домой не возвращался, сгинул, пропал, растворился. А сюда прислал этого вашего Онипко, или как там его.

– Вам бы самому следователем быть, Евсей Дорофеевич, вон как у вас складно выходит. Прямо по косточкам разобрали, по полочкам разложили.

– Ну складно – не складно, вам виднее. А только неспроста он эту картину здесь не оставил. Найдете картину – найдете и Зеботтендорфа.

Когда мы уходили, в гостиной я снова взял в руки книгу со стола:

– Как вы полагаете, Иван Матвеевич, могу я эту книгу взять себе? Интересно прочесть. Вам она не нужна?

– Забирайте.

Вот такой вот длинный у меня получился день, только чтобы записать все это я потратил два утра, стараюсь вести свой дневник по утрам, пораньше, пока все еще спят. Но я еще и не закончил. Ведь был еще вечер, вечер литературно-музыкальный. Я, как и пообещал сестре Карбасова Жозефине Матвеевне, так и отправился с ней на Кирочную, в дом баронессы Икскульфон Гильденбанд[4].

К тому же, пока я все это писал, произошло еще одно весьма занимательное событие, вызвавшее печать растерянности и, я бы даже сказал, неуверенности на лице господина Карбасова. Но обо всем по порядку.

* * *

Ровно в девять вечера я сел в автомобиль возле своей подворотни. На этот раз и борта, и крыша авто были пристегнуты, салон закрыт со всех сторон, и если в нем не было так уж тепло, то по крайней мере не было и пронизывающе холодно как в прошлый раз. Жозефина Матвеевна была одета, как и давеча, в кожу, разве что без авиаторского шлема и очков. На заднем сидении стоял объемистый баул, видимо, с платьем, не в куртке же она петь собирается.

Доехали мы быстро, поднялись на второй этаж в квартиру, и здесь уж нас встречал и ловко делил на два потока, не знаю, как его назвать, но по гордости осанки и безошибочности в распознавании входящих, пожалуй, мажордом, гостям предлагалось пройти направо в комнаты, а артистам – налево, туда, где можно переодеться к выступлениям. Я вместе с баулом был причислен к артистам и величественным взмахом мажордомовой руки отправлен налево. Шубы и пальто принимала у господ артистов престарелая гардеробщица в черном платье, и они, одежды наши, исчезали за какой-то невысокой дверью, мы же потоком следовали далее по коридору, пока не вплывали в достаточно просторную залу, где по центру был накрыт стол, но без стульев, по-фуршетному. Тут Жозефина меня покинула и, подхватив свой баул, упорхнула куда-то, я же остался кружить вокруг стола вместе с другими. Здесь было человек десять-двенадцать, более мужчин, но были и три дамы. Дамы в отличие от нас были одеты весьма броско. Мужчинам что, одеться гораздо проще, хотя, допускаю, скучнее, все мы были в основном в визитках, правда, один господин украсил себя ярким, попугаечно-зеленым с золотым орнаментом галстухом, да двое было в поддевках, патриотически. Дамы же, собравшись вместе у окна, напоминали то ли летнюю клумбу, то ли сцену из «Принцессы Турандот», одна в лиловом, отделанном широкими полосами розоватых кружев, с огромной розой на поясе, другая вся в сиреневом газе со полупрозрачным шлейфом, маленькая золотая шляпка, с коей спускались до груди нити бус, возможно жемчуг, а третья в платье из разноцветных асимметричных кусков, тут и зеленый матовый бархат, и блестящий шелк, что-то опять же сиреневое, голубое и еще вдобавок отделка белым узким мехом. Допускаю, что все они, и дамы, и мужчины, были весьма известные люди искусства, но в лицо я никого узнать не мог.

Выпорхнула откуда-то Жозефина в облаке белых кружев и чего-то бирюзово-струящегося, самая прекрасная и здесь, и где бы то ни было. Только подошла ко мне, как в зале объявилась дама в глухом платье с большими розами, вышитыми по линии талии, и черной полупрозрачной накидке, была она уже очень пожилой, но и стать ее, прямая до невозможности спина, и походка, выдавали в ней аристократизм, породу. В руках у нее была стопочка небольших распечатанных афишек. И первым делом она направилась к нам, вернее к Жозефине: