Даниэль и все все все - [40]

В нем не было заботы о собственной участи (если я верно помню, вообще до того самого часа думать о собственной участи было дурным тоном).

Итак, в пустынном неуюте «Ивушки», что на Новом Арбате, прозвучал мой бескорыстный, но – увы! – нелепый вопрос:

– А я?

– Приедешь к нам, о чем речь!

Господи боже мой, «к нам»!

Да как же это – к нам…

Что управляло моей рассеянностью, идеальное представление о монолитности наших рядов или безнадежная отсталость?

Произошел если не космический, то уж во всяком случае исторический катаклизм, но я его пропустила. Окно в Европу еще не открылось, однако форточка в Израиль уже хлопала на ветру перемен.

Но я пропустила.

С каждым может случиться. Например, рядовой Даниэль проспал день окончания Великой Отечественной войны. Ему орали: «Юлий, война же кончилась!» – он отвечал: «Вот и хорошо». На другой день понял: событие.

В семидесятом он допустил вопрос, мало отличный от моего. По отбытии срока заключения его поселили в Калуге, и он еще не оброс после зэковской бритвы курчавой и плотной шапкой волос, такую носили пожилые негры и иудейские отроки. Нэлка Воронель потом вспоминала в израильском мемуаре, как они, верные друзья молодости, мчались к нему в Калугу, спешно высыпая новости, должно быть, галдели, перебивая друг друга: отъезд-вызов-Иерусалим, а он:

– Погодите, какие евреи? Я не понимаю, кто такие евреи.

Этот вопрос, заданный сыном еврейского писателя Марка Даниэля, повесил в комнате обалделую паузу. Вопрос был чудовищно старомоден. Юлий просидел пять лет, пять лет до того мы о национальности если и говорили, то иначе, когда дело шло о процентной норме, о приеме в институт, о работе, так ведь норму завели «ОНИ», а не мы!

Итак, пауза нависла вплоть до взрыва общего хохота, а Майя Улановская[11] сказала:

– Да что с него взять? Дикий человек из эпохи до Синявского и Даниэля!

А он, Юлий Маркович, навсегда оставался диким по отношению к проклятому пятому пункту анкет. Не чурался своего еврейства, не кичился им, просто в этом направлении не размышлял.

Майя была права, тысячу раз права, потому что судебный процесс по делу двух писателей, Синявского и Даниэля, открыл новую эпоху в стремительной смене времен и «МЫ» вступали в новую фазу.

Писали в инстанции, надеялись «их» образумить, процесса не устраивать, писателей выпустить. Вадим Меникер, экономист, сообщал правительству, какие убытки понесет отечество на международном поле, если доведет дело до процесса. «ОНИ» довели. Образумить их было нельзя, в диалог они не вступали, на письма протеста и увещевания отвечали на своем языке – увольнениями, угрозами, арестами. Меникер уехал, уезжали другие. Оставались пустоты, бедствие потери, сиротство.

По отбытии срока уехал Синявский.

По отбытии срока Даниэль остался.

Его спрашивали, зачем остался, что ему здесь нужно и почему не едет.

Он отвечал:

– Не хочется.

Шафаревич обвинил всех отбывших в том, что они сбежали, не выдержав давления. Даниэль ответил резко: «Равнодушно вычеркивать их из списка живых – самоубийство. Мы вскормлены одной культурой, люди, покидающие страну, будут жить за нас ТАМ, мы будем жить за них ЗДЕСЬ».

Слышите, как сильны голоса нашего прежнего единства, нашего «МЫ»?

* * *

Собирая чемоданы, споря, что брать, что оставить, а также продолжая полемику «ехать – не ехать», друзья мимоходом поминали нам того многолетнего узника, который отказался выйти на волю. Остающиеся, со своей стороны, рассказывали про Бахтина, как они с женою обитали в тюрьме города Саранска. Тюрьма была патриархальна, Бахтины держали кошку, вольную настолько, чтобы пригуливать котят. Котята народились, когда объявили вольную и Бахтиным: они же сказали, что не могут покинуть камеру, пока котята не откроют глаза и не окрепнут. Вообще же куда легче было объяснить причины отъезда, чем причины, побуждающие не ехать. Мы бормотали невразумительное, дошли до того, что пустили в ход березки, с которыми никак нельзя расстаться. С таким же успехом абориген мог отстаивать привязанность к Австралии с помощью кенгуру. Растительный аргумент наш потерпел полное фиаско, когда Саша Воронель перед самым отъездом заявил, что ему крайне жаль оставлять как раз березки. Но оставил.

Итак, мы уезжали.

Итак, мы оставались.

Проводы я ненавидела, эти опустошенные квартиры, эти бесстыдно оголившиеся стены, эти «МЫ» – бесформенной толпой. На целую толпу соседи готовили лохань холодца, на него шли копытца целого стада. У соседей на Руси такая служба – трудиться на поминках. Провожали на тот свет, расставались навечно и в последний раз были вместе. В последний раз.

У Чаянова есть повесть про последнюю любовь московского архитектора М., случившуюся с ним в Венеции. Это повесть о сросшихся сестрах-близнецах, одну из них настигла любовь московского архитектора. Другая рыдала той душной ночью, кусая подушку. Бывает – сросшихся подвергают операции разъединения. Близнечный миф долго трепыхался в нас, рассеченных, не желал мириться, мстил за то, что с ним не посчитались, морочил. Может быть, мы не разлучались?

Что тебе снилось, Толя Якобсон? Пастернак тебе снился, «Вакханалия», ты не захватил машинопись с собой, писал Юне Вертман, чтобы срочно прислала. А как прислать? Не пропустят, ни за что не пропустят. Юна написала своим красивым почерком круглой отличницы: «Я так скучаю, что от тоски стала писать стихи, рискнула послать тебе: