Даниэль и все все все - [41]

Город. Зимнее небо.

Тьма. Пролеты ворот.

У Бориса и Глеба

Свет и служба идет.

И – всю «Вакханалию» до конца. Тоша ответил: «Для начинающего поэта вполне сносно».

По привычке мы пытались шутить, дома мы завели общий навык подмечать забавное. Остроумная зарисовка ценилась.

В одном из первых писем с еще незнакомыми израильскими марками было: в Израиле, как в Греции, все есть. Чего тут не увидишь! Мужик из‐под Рязани лупит белобрысого сына, поскольку на чужой стене появилось выразительное русское слово, парнишка ревет – не я! – но папаша продолжает учить, приговаривая: врешь, гад, жиды этого не умеют.

Мы видели сны. В Париже Галичу снилось – он в Москве. Раннее утро, идет от Маяковской по Горького до магазина меховых шапок, заходит в телефонную будку, но звонить не может. То ли монетки нет, то ли записной книжки, или звонок отбывшего слишком опасен для оставшихся. И он не позвонил, потому что между нами не Сена и не Москва‐река, а река Стикс и телефонная связь через нее отсутствует.

Мне долго снился сон: попадаю в страну Израиль, во сне она похожа на Бухару и Коктебель сразу, запах горячей пыли и соленое предчувствие моря отчетливые. Навстречу идут мои уехавшие подруги, казалось – больше не увидимся, а я вот их вижу. Они загорели, они моложе, чем когда уезжали, смеются, щебечут и, разумеется, спорят. А я отступаю в тень, хотя тени здесь нет. Хочу смотреть на них, но не желаю, чтобы они увидели меня. Я боюсь, что они меня не узнают. Горечь этого сновидения проходит лишь с первой утренней чашкой кофе.

Америка нам снилась в раннем детстве, мы читали про индейцев. Индейцы нашего детства носили бисерные штаны, любили блондинок в голубых оборках и свободу. Нам хотелось к индейцам, я лично была знакома с двумя мальчиками, которые подсушивали хлебные корки на крыше сарая и готовились бежать в Америку. Думаю, они давно уже там, а в резервацию заглянуть позабыли.

В Америке оказалось много наших, первой к ним летела Люся Улицкая. Пересекла Лету. Лета оказалась всего только Атлантическим океаном. Люся, вернувшись, сообщила важное.

– Наши там совсем изменились. У них клеточное строение переменилось, все стало другим – кожа, волосы, ногти, экология ведь совершенно другая.

Люся по образованию генетик, ее заключение о клетках всполошило: что же, там нас подменяют, что ли?

Скоро и я посетила Америку. Наши лихо мчались по автострадам, гордились стеклянными исполинами Нью‐Йорка и гигантскими кактусами Калифорнии, они оказались ничем не хуже российских берез. Наши говорили: тут такой Тулуз‐Лотрек! Воспоминаний мы, кажется, избегали. Или так: каждый помнил свое. Но не наше. Подруга Наташа, ставшая совсем американкой, попросила: если у вас там есть что-нибудь хорошее, пожалуйста, не говори мне об этом. Ты не обиделась?

Нет, не обиделась. Отношусь к ее просьбе с уважением, потому что в ее снах, счастливых и благополучных, работал ржавый, как старая мясорубка, вечный двигатель – «я был прав, что уехал, я был прав». Он работает в ритмах сердца, шунтированию не подлежит.

Как тот раввин из печального в своей безнадежности местечкового анекдота, я могу сказать старым оппонентам: и ты прав и ты прав.

Дело оказалось не в выборе места жительства. Даже не в толковании слова «свобода». Мы пожертвовали нашим единством, а потому нас томили инвалидные сны: часть меня ампутирована, но болит по ночам перед непогодой. Кто проверял, быть может, споры на тему «прав – не прав – ехать – не ехать» оживляются перед ненастьем?

Племени «МЫ» не повезло, его разъединили.

Племени «МЫ» еще как повезло: дотяни мы все вместе до сего дня, перессорились бы, перегрызлись и уж непременно бы разъединились, потому что все прежние единства в новые времена распадаются на атомы, а атомы нынче злые.

А так – у нас оставался миф, миф близнечный и возвышенный. Но для того чтобы он сохранялся, необходим этот самый двигатель: я был прав, я был прав, я был прав!

Сент-Женевьев-де-Буа, обитель русской печали

Отец Силуян был стар, хоть и добрался до кладбища на велосипеде. Он привык к приезжим соотечественникам, имел для них текст и говорить начал сразу.

Обычные кладбища печальны, исторические кладбища – это трагедия. Кто кого убивал, на ком чья кровь?

Странен был путь его мысли здесь, близ Парижа, и семьдесят лет спустя. Но для него что‐то остановилось в тот крымский день, когда пароход увозил его в изгнание навеки. Вдруг он стал бойко начитывать долгие частушки, поясняющие, кого следует бить. Бить следовало всех: увез‐таки сувенир с родной земли!

И рассказал про русского генерала в изгнании, милейшего человека, между прочим. Тут и похоронили, а на похоронах кто‐то шепнул о. Силуяну, сколько покойный врагов порешил с крайней жестокостью – ТАМ.

– Я пришел в ужас…

ТАМ, в России, убиенным ставили красные звезды на железных и деревянных пирамидах. Генерал лежал ЗДЕСЬ. Что он мог бы сказать в свое оправдание старому священнику?

Памятники Белой армии на французской земле каменные. Они отразили горечь чужбины, но не поражение, нет. Стать, выправка гардемаринов и полковников ушла в их обелиски и кресты. В низкие надгробия вмурованы фарфоровые медальоны с изображением погон.