Даниэль и все все все - [37]

Надеюсь не ошибиться – его неординарные портреты начинались с портрета Надежды Яковлевны Мандельштам в 1967 году. Думаю, именно тогда, вглядываясь в ее лицо, он страстно захотел сказать о натуре больше, чем способен выразить самый прекрасный портрет, написать судьбу и участь.

Ко времени, когда он приступал к этому полотну, мы уже знали книгу Н. Я. (я говорю о первой ее книге), она вышла за рубежом и у нас передавалась из рук в руки. Наверное, ее следовало понимать как житие мучеников, их – ее и Мандельштама неприкаянность по ходу жизни обретала неимоверные размеры. Он писал: «нищенка-подруга», называл ее щелкунчиком. Его сумасшедшая любовь к жене поражала Ахматову. Его конец был ужасен. Она выжила. Для того, чтоб сохранить в памяти его стихи – все. Чтобы дождаться часа, когда они будут напечатаны. Но как поведать все это полотну…

Угрюм, и темен, и чист фон, в его неспокойной структуре фиолетово-коричневые тени, клубясь, сгущаются углом, но в боренье с ними вступает белое свечение, оно исходит из центра картины, и не с первого взгляда понятен его источник: в центре проступает древний лик колдуньи, ее зоркий и вещий глаз.

Изморозь седины, губы в улыбке, кажется, доброй. Лицо готово скрыться в серебристом тумане. Над головой два широких расходящихся луча, на самом деле это крылья, но едва различимые, почти невидимые, как будто их и не следует видеть, скорее при желании можно ощутить их присутствие. Можно о них догадаться…

…Мы встретились с Биргером у Копелевых на большом сборище, Биргер с кем-то спорил энергично и надменно. Увидев Юлия, ринулся к нему, отстраняя кого-то и заявляя: он должен писать портрет Даниэля, и немедленно!

Но поскольку мы обычно отправлялись куда-нибудь вдвоем, Биргеру и пришлось писать нас двоих. Когда в Германии был издан первый каталог, там так и стояло: «Juliy und Irina Daniel, 1974».

Ездить на сеансы в мастерскую пришлось долго. Мы успели подружиться с ним и с его юной женой Наташей. Они тогда там же в мастерской и жили, спальня была на антресолях. В мастерской среди холстов ютилась электроплитка, Наташа тут и готовила.

Мастерская была на Первомайской, по чердаку крупного многоэтажного дома тянулся неимоверно длинный и неимоверно мрачный коридор. Там было множество мастерских, и подозреваю, отнюдь не все их владельцы состояли с Биргером в добрых отношениях, не без оснований опасались того, что визиты Биргеровых «натурщиков» могут принести серьезные неприятности и – кто знает, может быть, не ему одному.

Так что о том, чтобы Наташа могла завести собаку, хоть самую маленькую, не могло быть и речи, а очень хотелось. Мы с нею предавались маниловским мечтаниям: если на двери мастерской повесить табличку «Борис Биргер – анималист», то и собачка была бы возможна…

Наташа, мало того что была очень – ну просто очень молода, но еще и поразительно крассива, обликом своим и манерами и густой каштановой косой напоминала «тургеневскую девушку». В строй бойких своих современниц она никак не вписывалась. Борис, если судить только по ее портретам, был от нее без ума. Писал обнаженную натуру – кожа светящаяся, омытая перламутром. Писал ее, серьезную и сосредоточенную, внимательно читающую старенькую книгу.

Поздняя любовь, напавшая на художника зрелого и сложившегося, ослепительная страсть, переживаемая столь горячо, столь остро, одарила его второй молодостью, придала ему новое дыхание, обостренную зоркость и наградила приливом отчаянной отваги.

…Ездить на Первомайскую приходилось долго, через весь город, на долгие часы сеансов, и сидеть, конечно же, тихо. Юлию была предоставлена льгота – в ту пору он получил заказ от БВЛ на перевод белорусских поэтов, ему разрешено было – не то чтобы отвлекаться, но хотя бы думать о переводе. На меня данная ему воля не распространялась. Я, по справедливости, принадлежала фону, фон же набирался сиреневых капель, рефлексов, отраженных моей сиреневой блузкой. Но он мне польстил, придав ту таинственность, какая виделась ему женских лицах.

Да и зачем мне было отвлекаться в сторону посторонних мыслей, если можно было во все глаза смотреть на причудливый журавлиный танец, исполняемый Борисом перед мольбертом, на единоборство с холстом. Он отбегал далеко, бросая на натуру одержимый взгляд, потом стремительно нападал на холст, тонкой кистью нанося на него нечто значительное, невидимое нам.

– Зря ты, Юлий, когда позировал, белоруса переводил. Лучше бы Байрона, – сказал Фазиль Искандер на балу моделей под общий хохот.

Байрона – оно лучше, конечно, но портрет хорош, очень хорош! Висел в мастерской, Наташа говорила: «Портрет ваш меняется, стал грустным». Борис говорил: «Портрет вам отдам. Только все, что вы понавесили у себя, придется выбросить».

Ничего себе!

У нас две работы Гаянэ Хачатурян, нашей подруги. Один Соостер[10] – память об умершем друге. Еще Эткар Вальтер, еще Валентина Руссу-Чобану. Как это выбросить?!! Во-первых, это подарки от чистого сердца. Во-вторых, в нашей жизни они естественны, как собственная кожа.

Короче говоря, пришлось остаться без работы Биргера. Но каков! Ведь действительно в упор не видел чужой живописи.