Даниэль и все все все - [35]

– Что ж, будем работать, – сказал редактор, звали его В. И. Маликов.

И они работали. По мере работы рукопись меняла свой облик, все становилось прямее, огрубленней. Границы допустимого подвергались ежедневным атакам. Возражать было немыслимо. Наконец настал день, когда редактор сказал: книга в таком виде у нас выйти не может. Но за рубежом…

Но за рубежом! Мысль эта не могла не посещать нашего писателя. Тем более – прецедент уже был, опыт Синявского – Даниэля. Конечно, угроза нового ареста страшна, но…

И вот Аркадий, чье подорванное здоровье давно не отпускало его дальше Баковки, – вдруг оказался в Варшаве! Вернулись с Наташей осчастливленные глотком свободы. Относительной, конечно, свободы, но Аркадий преобразился, рассказывал о прекрасных полячках: «Они носят большие шляпы, короткие плащи и высокие сапоги. Со шпорами…» – впрочем, шпоры он тут же отменил. Но образ бесстрашия, но лихость мушкетеров!

Потом была Прага, потом Белград, и я уже не вспомню, где их настигла весть с родины: главы из книги об Олеше, весьма причудливым образом оказавшиеся в редакции журнала «Байкал», территориально удаленного от Москвы, были напечатаны! Белинковы ждали этого в крайней напряженности. Ждали, как отзовется на главы странной книги родная столица. Столица отозвалась тотчас – подвалом в «Литературной газете». Критик, громивший главы из книги Белинкова, разглядывал его с такой неприязнью, что стоило ли возвращаться?

Наверное, нам не следовало удивляться, когда стало известно, что писатель Белинков с женой попросили политического убежища в американском посольстве города Триеста. Но мы были поражены. Мы еще не знали, как это бывает, когда человек вдруг оказывается в совсем ином мире, где можно не ждать другого лагерного срока.

Потом, потом, когда косяком пошли отъезды, а мы всей толпой, всей оравой провожали до самой таможни, я всякий раз думала, как это они – одни, совершенно одни… Бедный мой Аркадий, бедная моя Наташа…

И часто вспоминаю тот Новый год, когда мы с сыном собрались пировать под елкой, и вдруг они зашли на огонек. Новый год получился тихий, уютный, и пятак в пирожке, запеченный на счастье, достался Аркадию.

Летом они бежали.

Круг Биргера

Борис Биргер был рыж, тощ, стремителен, категоричен и пристрастен. Из художников, ему современных, признавал только Домогацкого. Веселое хулиганство Комара – Меламида отрицал с той же яростью, что и вялую многозначительность Глазунова.

Но конечно, больше всего отрицал советскую власть. Однако эта самая власть его почему-то не трогала, не замечая его подписей под письмами протеста против преследований Юрия Любимова и в защиту Анатолия Марченко. Это уязвляло. Правда, при очередной зачистке партийных рядов его из партии вычеркнули, но он и вздохнул с облегчением. В партию – как рассказывал – вступил мальчишкой на фронте перед боем («прошу считать меня коммунистом»), выбыл же из рядов вполне созревшим диссидентом. Сказать о его политических установках необходимо, иначе к его творчеству не прикоснуться.

В семидесятые годы о показе его картин на выставках МОСХа не могло быть и речи (а если б и случилось невероятное и ему предложили бы выставить один из его портретов – ох какое это было бы для него оскорбление!). Но портреты, которые он писал, могли быть известны в кругу Биргера – и только. В круге первом и единственном, замкнутом и непроницаемом.

В круг Биргера входили те, кого он писал, они же являлись на вернисаж, так что модели и портреты находились в постоянном контакте друг с другом, прекрасно обходясь без постороннего зрителя. Про Джотто говорили, что он движением пальца мог вычертить безукоризненную окружность. Вазари пишет – сложилась поговорка в среде живописцев: «Ты круглее, чем „о“ у Джотто!» Вот и Биргер сотворил нечто подобное – четко и точно провел контур своего круга.

Снаружи располагался довольно гнусный мир, враждебный тем, кого Биргер поместил внутрь. В сущности, так поступал и Хома Брут, оградив себя начертанной на полу окружностью, чтоб никакая нечисть его достать не могла. Внутри круга Биргера оказывались люди, близкие ему по духу. Его пламенные и страстные дружбы принадлежали только лицам, которые были ему интересны. Я не удивилась бы, узнав, что прочее человечество в его представлении вообще лиц не имело.

Биргера влекло к людям с неблагополучным расположением звезд на политических небесах. Едва ли не каждый, кто ему позировал, мог быть посажен, задержан, выслан.

Галерея портретов, созданных в мастерской художника Бориса Биргера в Москве в конце семидесятых и в восьмидесятые годы, была вызывающе одиозной во времена застоя. Это были портреты известных лиц, так или иначе выражавших свою оппозиционность по отношению к порядку вещей в отечестве, к режиму в стране, к политике государства.

Позиция моделей Биргера могла носить эстетический характер (неприятие нормативов советского искусства, спущенных «сверху»). Или же характер этический (несовместимость государственной политики с нормами элементарной человеческой порядочности). И наконец, это могла быть позиция, прямо оппозиционная государственным установкам (это уже была открытая полемика с властью). Олицетворением первого типа поведения можно назвать Окуджаву, второго – Войновича, третьего – Сахарова. Портретами этих персонажей коллекция галереи Биргера не исчерпывалась. Между этими категориями можно найти множество оттенков поведения и позиционирования лиц, в которых Биргер находил нечто крайне важное для себя, но принцип распределения диссидентских сил, очевидно, намечен правильно. Персонажей этих портретов отмечает одна общая черта – благородство. При всем различии черт лица и характеров – это всё люди одного племени. Типичная интеллигенция восьмидесятых, состоящая на учете у властей в списках неблагонадежных.