Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник] - [74]

Надо немедленно, вот прямо сейчас сказать Бенедикте, что Реми — это серьезно!

Матильда, чрезвычайно возбужденная, вскочила с постели. К счастью, лунный свет просачивался сквозь неплотно прикрытые ставни, она смогла сориентироваться и без особого труда нашла выключатель. Щелкнула. Зажмурилась от брызнувшего в глаза резкого света…

— Эй! Что это ты делаешь тут посреди комнаты? Ты знаешь, который час?

На пороге, откуда ни возьмись, выросла Селина. Матильде она в эту минуту показалась великаншей.

— Я… Ничего… Хотела поговорить с Бенедиктой… Мне надо сию же минуту кое-что ей сказать…

— Послушай, моя дорогая, Бенедикта сладко спит, и ты будешь умницей, если последуешь ее примеру. А ну-ка! Быстренько забирайся под одеяло!

Матильда нехотя позволила матери довести ее до кровати.

— Все равно не смогу заснуть…

Фраза, которая уже вся истрепалась от долгого использования, жалоба, которую мама выслушивала, но не слышала — с каких еще пор! Фраза, на которую она отвечала, не задумываясь, одними и теми же вроде бы подбадривающими словами, потому что надо ведь ей было хоть что-то ответить…

— Сможешь, сможешь, детка! Вот сейчас ляжешь и уснешь!

Как же, сейчас она уснет… Сегодня такое не поможет. Привычный мамин ответ истрепался не меньше, чем привычная Матильдина жалоба. Нужно, чтобы мама ответила по-другому, по-новому, так, как надо сейчас, чтобы серьезно ответила, потому что Реми — это серьезно, и если она не может уснуть — это тоже серьезно.

В общем-то, никакая не новость, что мама далеко не всегда понимает, что важно, а что нет. Когда умерла Собака Феликса, бабулиного жениха, никто даже и не понял, какое это горе для Матильды. От Матильды требовали, чтобы она спала одна всю ночь с этим горем под одеялом, пусть даже Селина ее и закутывала вечером, ничего такого не замечая. А разве это легко — спать с мертвой собакой под одеялом?

У всех подружек такие же проблемы с их мамами. На Селину еще, может, меньше, чем на других, можно пожаловаться. Только вот когда Он почти совсем не бывает дома или приходит очень часто, мама намного хуже различает, что важно, а что неважно. В остальное время зрение у нее неплохое…

Матильда нехотя позволила себя укутать.

В эту ночь под простыней у нее не было горя, но была огромная куча вопросов, такая огромная куча и таких огромных вопросов, что она даже задумалась: сама-то она не слишком еще мала для таких огромных? И еще тут эта Бенедикта, которая ускользнула, которая притворялась, будто спит, вместо того, чтобы прийти ей на помощь, и которая не проснулась даже, когда она включила свет!

Селина сейчас выглядела, как положено выглядеть матери, мечтающей, чтобы ребенок поскорее заснул: давай-давай! — кончай с этим! — хватит! — у меня еще полно других дел, так что…

Нет, это не была ночь для излияний чувств. И это не была ночь для исповедей. Хотя… Разве теперь они возможны вообще, эти исповеди, разве когда-нибудь что-нибудь ей можно будет доверить — маме, которая не видит разницы между «просто так» и «серьезно», которая выбалтывает почем зря секреты дочери: «Ах да! Матильда-то вам и не сказала! У нее завелся поклонник! Его зовут Реми…»

Очень неохотно Матильда позволила себя поцеловать.

Был один козырь, который она всегда приберегала для минут гнева: обратить гнев в месть, а месть сделать острым-преострым оружием, острым, как ее цветные карандаши, — надо только проследить за тем, чтобы грифель не обломился.

— А ты забыла! — сказала Матильда в ту самую секунду, как Селина погасила свет.

Кончик карандаша сверкнул в темноте.

— Что забыла? Что такое я забыла? — ответила Селина, немного смущенная, потому как отлично знала, что за ней такое водится. Вполне могла забыть. Пообещать, потом забыть.

— Ты забыла про мой флакон с лавандовой водой!

Укол кончиком карандаша не смертелен, но можно уколоть очень сильно, так, как будто иголка коснулась сердца.

— А-а-а! Да! Ты права! — Селина приняла удар. — Я так огорчена, моя дорогая!.. Правда-правда!.. Я этим займусь. Обещаю тебе!

Вот. О-ох! Не так уж много, но все-таки…

Дверь детской закрылась, Матильда подтянула простыню к подбородку.

Она была довольна. Но этого ощущения хватило ненадолго. Еще более огромный вопрос вскоре возник под простыней: «А если Реми на самом деле никакой не мой поклонник?»

~~~

Хижина постепенно становилась на что-то похожа. Именно Матильда взяла на себя труд превратить заброшенный сарайчик в хорошенький домик, а для этого надо было прежде всего сделать генеральную уборку. Ни одна лопата, ни одни грабли, ни одна лестница и ни одна лейка не могли устоять против ее кипучей энергии. Бенедикта, очарованная тем, что казалось ей чистым энтузиазмом, вовсе не понимала, что неуемную свою энергию Матильда черпала просто-напросто в волнении, бешенстве, в которое повергли ее сомнения.

Самый огромный из всех огромных вопросов так и остался без ответа. Между тем из всех «а если…», терзавших ее днем и ночью, этот был самым мучительным, да к тому же — из тех, которыми ни с кем не поделишься.

Один только Реми мог бы прекратить эту пытку, но только его одного и не было рядом с Матильдой.

А ведь все так хорошо начиналось…