Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник] - [57]

Матильда тоже уселась под зонтом. Глаза ее постепенно привыкали к слепящему свету. И она открывала для себя дом. Не так давно она нарисовала один домик, похожий на этот — сложенный из розоватого камня, весь увитый плющом, с ярко-голубыми ставнями и — по обеим сторонам — какими-то неизвестной породы деревьями. Интересно, как они называются, эти деревья?

Она вспомнила про рисунок, потому что послала его Бабуле в Испанию, как только узнала, что в этом году они поедут на каникулы в деревню. Послала не столько из-за того, что очень уж этому обрадовалась, сколько для того, чтобы себя саму подбодрить перед этим летом без моря.

— Как тебе кажется, этот дом похож на домик, который я нарисовала для Бабули? А?

— He-а, мне кажется, не похож!

Матильда вздохнула: да уж, дождешься от какой-нибудь мамы, чтобы она сказала — похож! И все-таки это тот же самый дом!

— Кушать хочешь?

— Не хочу. Что я — из голодного края?

— И даже абрикосов горяченьких не хочешь?

Светлые кудряшки Матильды красноречиво ответили: нет! нет! нет! Хотя… А что это мама имела в виду под «горяченькими абрикосами»? Разве же абрикосы бывают горячими? Вот если бы круассаны или шоколадные булочки…

Селина нахмурилась. Не так уж часто доводилось ей слышать, чтобы ее прожорливая дочка отказывалась от завтрака… У малышки же волчий аппетит, особенно по утрам… Селина широко раскинула руки.

Девочка ринулась на колени к матери. Пробуждающая ласка. Утренняя ласка. Наполовину каприз, наполовину истома…

Руки Селины сегодня пахли как-то по-новому, не так, как всегда.

У ножки столика, над которым возвышался зонт, огромный муравей, почти раздавленный тяжестью груза вдвое больше его самого, неистово перебирал лапками.

Нескончаемое жужжание насекомых всех видов и родов, которое доносилось из цветущих кустов, окружавших террасу, выдавало, до чего же пылкая здесь природа.

Что же до пылкости цикад, то об этом и говорить было нечего — она просто приводила в растерянность.

Все здесь было словно одержимо каким-то страстным желанием. Одна Матильда ничего не хотела.

— А когда Бенедикта-то приедет, скажи, скажи, мам!

— Завтра. Завтра к вечеру.

— Только завтра…

Ей не понравился такой ответ. Ей даже страшно стало. И вообще — что такое «завтра»? Разве поймешь… Это не сегодня, во всяком случае. А то, что будет не сегодня, будет настолько нескоро, что лучше об этом и не думать вовсе. Все равно как говорят: «Поживем — увидим». Тоже противное выражение. До завтра можно умереть, умереть самой худшей из смертей: умереть от скуки.

Такое случалось ведь, и не раз.

— Чем это у тебя руки пахнут, мама, а, мам? Скажи!

— Лавандой, детка. Пойдем посмотрим? Надевай сандалики.

Матильда, пыхтя, принялась просовывать ремешки в пряжки. Пусть она видит, эта мама, каких усилий ей стоит согласиться, ей, которой вообще ничего на этом свете не хочется. Хотя… Как же она забыла: ведь вдоль домика, который был нарисован для Бабули, тоже цвела лаванда!..

— А мне можно идти прямо так?

Матильда показала пальцем на свои шорты в мелкую розовую и белую клеточку.

— Разумеется! Мы же у себя дома. Даже — когда в саду.

Взявшись за руки, они отправились в сад.

Несмотря на отвратительное настроение, Матильда была вынуждена признать, что этот самый сад очень даже неплох с виду. Симпатичный такой. Множество узких тропинок ведут во все стороны, и в конце каждой обязательно какой-нибудь сюрприз: тут — каменный фонтан с бассейном, там — грядка с помидорами, на которой некоторые совсем уже созрели, а во-он там еще — бамбуковая хижина, в которой чего только нет… Тут и лейки, и грабли, и лопаты, и приставные лестницы, стремянки они называются, и пустой загон — наверное, для кроликов, и тачка — явно на ходу, и низкий железный столик, и при нем два проржавевших кресла, а надо всем… ох… Над всей этой сокровищницей возвышается величественное такое дерево… Селина сразу же сказала, что это кедр, «настоящий ливанский кедр», хотя вообще-то он малость трухлявый, черви, что ли, погрызли, а к самой толстой его горизонтальной ветке привязаны две старые веревки, а к ним приделаны деревянные качели, которые, вроде бы, только и ждут ее, Матильду.

Матильда почувствовала, что сразу же стала намного менее горестной.

В этом саду таилось какое-то обещание. Обещание, не имевшее ничего общего с теми, которыми обмениваются дома или в школе, и совсем не похожее на мамины обещания, — эти для мамы были просто-напросто способом договориться, а то иначе — как жить вместе? А сад не обещал ничего особенного, ничего, как сказали бы взрослые, конкретного, но он обещал — ВСЕ! Он обещал надежды, которых не высказать словами, жажду, которую вообще не выразишь ничем, неслышные миру и себе желания, желания, которые еще сами не знают, что они — желания, потому что не успели в желания оформиться, они сами еще в ожидании — как те частички, те белесоватые, почти прозрачные хлопья, которые — ни растения, ни животные — проплывают в воздухе под каштанами Парижа майскими вечерами, и Матильде кажется, будто эти хлопья — снежные, и она смутно предчувствует при этом, что весна придумала для них какую-то задачу, зачем-то создала их, для чего-то, для кого-то, но для чего же и для кого, если не для самой природы, наверное, все-таки это она потребовала…