Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник] - [51]

Через десять минут обе молодые женщины хохотали во все горло, Феликс приканчивал шоколадный пирог, Поль варил свежий кофе.

А малыши носились по всей квартире с Собакой, у которой явно прибавилось энергии с тех пор, как Матильда повязала ей на шею золотую ленточку, отобранную у куклы.

Марте казалось, что Феликс так и царил всегда среди ее близких, расточая счастье без всяких на то усилий — самим своим присутствием.

Все его страхи испарились. Она видела, что на смену им пришли спокойствие и даже признательность. И думала о том, что и ей приятно делить Феликса со своими. Она была так переполнена им, что хотелось быть щедрой. И потом, благодаря этому она как бы воссоединилась снова со всеми Мартами, какими успела побывать в своей жизни, со всеми Мартами, с которыми до сих пор не могла достичь единения.

Время от времени он поворачивался к ней. Их любящие сердца соприкасались и растворялись одно в другом, как тогда, в опере, под эту музыку, известную только им двоим, как в тот первый вечер, когда он расколол ее — каменную — среди цветущих маков. Ей так нравилось, что он этим гордится…

Лиза спросила: «А что там — в папке с рисунками?»

Феликс показал наброски, сделанные сангиной, — единственной моделью оказалась Марта. Селина и Поль расхохотались. Похоже было, будто они видят свою мать впервые, что впервые обнаружили: вот она какая… Ничего себе — открытие… Но у обоих стал сразу же чуть-чуть пристыженный вид, словно они почувствовали себя в чем-то виноватыми.

Тихий ангел пролетел… В воцарившейся тишине голос Селины, нарушившей молчание, этот неожиданно властный, но по-ребячески ломкий голос прозвучал жалобно:

— А меня, Феликс, вы не смогли бы нарисовать?

Феликс взглянул на Марту, она ответила ему взглядом: да, да, конечно же, да.

— С огромным удовольствием, Селина, дорогая…

Все одновременно почему-то подумали о неверном муже Селины, об этом мотыльке, порхающем с цветка на цветок, а Марта — первая. Наступила ее очередь почувствовать себя пристыженной, в чем-то виновной по отношению к собственной дочери. С тех пор как в жизнь Марты вошел Феликс, с тех пор как он занял в этой жизни такое огромное место, с тех пор как Марта принялась одолевать — ступенька за ступенькой — лестницу Любви, — сколько раз она вздохнула над судьбой Селины, да и сокрушалась ли она все это время всерьез над этой печальной судьбой?

Конечно, мысль о том, что дочь живет, обделенная любовью, тревожила ее, омрачала ей настроение. Но ведь это не помешало Марте рассердиться на Селину в тот день, когда они шили новые занавески и покрывало для спальни! Ну, допустила дочка неловкость — разве же это повод для того, чтобы задирать перед ней нос? Да и вообще — разве можно тщеславиться тем, что тебя любят? Теперь-то, в своем новом положении, Марта прекрасно понимала, что любовь живет по своим законам, устанавливает свои границы…

Тут Марте захотелось вздохнуть от всей души, и вздох, несомненно, получился бы душераздирающим, но она не успела: в комнату ворвались Матильда с полузадушенной золотой ленточкой, но странно довольной этим Собакой на импровизированном «поводке», и девочка набросилась на Феликса.

— Отдашь мне свою собачку, отдашь, да? Отдай! — то ли требовала, то ли умоляла малышка.

— Надо, наверное, спросить у Собаки, согласна ли она, может быть, спросим? — предложил Феликс, привлекая к себе эту маленькую женщину, этот язычок пламени.

Матильда, не выпуская из рук ленты, взобралась на колени к художнику.

Все с умилением наблюдали за неизменно волнующей любое сердце сценой: растроганный старик с маленькой девочкой на коленях, — а Марта снова испытала странное ощущение того, будто всегда видела любимого таким. Это было всегда, так было всегда — он прижимал к себе Матильду, ее малышку Матильду… Быть одновременно матерью, бабушкой и возлюбленной — как это, оказывается, просто, совершенно нормальное состояние…

— Никогда она мне не ответит, — пробормотала девочка, сильно разочарованная и даже слегка обиженная предложением Феликса.

Собака, еле дыша, язык набекрень, улеглась под столом у ног хозяина. Казалось, она пресытилась играми и прыжками.

Матильда выглядела такой же усталой, как Собака. Ее тоже клонило в сон, и, казалось, сейчас она и задремлет, не снимая шали Розины, шали Россини.

Так и случилось бы, если б не вмешался живший в девчушке маленький демон, который внезапно заставил Матильду встряхнуться, выпрямиться на коленях у приглянувшегося ей гостя и — сна ни в одном глазу! — оглядев по очереди всех, собравшихся за столом и едва пришедших в себя от обилия эмоций, она спросила звонким голоском, четко отделяя одно слово от другого:

— Скажи, скажи, Бабуля, Феликс — он тебе жених, да?

Никто и никогда не сказал бы о Марте — особенно в те моменты, когда что-то трогало ее душу, — что она не полезет за словом в карман. Нет, она не была находчивой, а жизнь с Эдмоном, надо сказать, ничуть не помогала победить этот недостаток. И сейчас она знала, что не сможет, просто не сможет, тем более при всех, ответить так, как надо. Да и вообще для ответа на такой вопрос внучки одной находчивости не хватило бы, потому что — это же совершенно очевидно! — тут дело было не столько в вопросе, сколько в своего рода потрясении, которое Марта от него испытала.