Дама в автомобиле, с ружьем и в очках - [59]

– Ну, в конце концов, вы не станете ревновать? Вы же знаете месье Жюля?

Она проводила к нему в дом в субботу вечером одну женщину, которая приехала из Парижа, такую рыжую, она еще выступает по телевизору, говорит так смешно: А тэпэрь, дэвушки, о дэлах сэрдэчных, – ее зовут Марите Машен. Дом оказался открыт, но никого не было. Телезвезда уехала, через какое-то время снова вернулась с тем же результатом. Тогда она уехала окончательно, опустив голову, на жутких каблуках-ходулях, с чемоданчиком из скальпов телезрителей.

– И прислуги нет, вообще ни души?

– Нет, я никого не видела, когда еще раз заходила утром.

– Вы заходили еще раз?

– Да, потому что волнуюсь. Месье Жюль приехал в пятницу вечером, я точно знаю, я слышала. Но меня волнует другая вещь, хотя это уже идиотизм.

– Что именно?

– В пятницу вечером в доме стреляли. Я была в это время в оливковой роще, за домом. Три выстрела. Я знаю, он всегда много времени тратит на то, чтобы привести в порядок свои ружья, но было уже поздно, после десяти вечера, вот я и волнуюсь.

– А почему вы сразу не пошли посмотреть?

– Ну, короче, я тогда была не одна. Если честно, тетка моя, старая перечница, держит меня под колпаком, и если кому-то захочется узнать, какого цвета у меня трусики, то для этого нужно уйти из дому. Такое ощущение, что вы не сечете. Это из принципа или вы корчите из себя недотрогу?

– Да нет, я прекрасно все понимаю. А с кем вы были тогда?

– С одним парнем. Скажите, что у вас с рукой? Только не отвечайте, как Беко[52], иначе я покончу собой.

– Да ничего страшного, уверяю вас. А никто больше с субботы сюда не приходил?

– Ну, знаете, я тут консьержкой не приставлена. У меня своя личная жизнь, кстати, весьма бурная.

Треугольное личико, ярко-голубые глаза, белокурые волосы, розовое платье, натянутое на острых маленьких грудках, – меня радовала и почему-то одновременно печалила ее живость. Я сказала:

– Ну что же, спасибо и до свидания.

– Знаете, можете называть меня Кики.

– До свидания, Кики.

И пока ехала по асфальтированной дороге, я смотрела в зеркало заднего вида, как она стоит босиком, снова трогает пальцем переносицу, потом карабкается на стену, откуда я помогла ей спрыгнуть.

Последняя часть этого путешествия в поисках самой себя завершилась три или четыре часа назад, точно не знаю. Через незапертую дверь я вошла в дом Жюля Коба – пустой, молчаливый и знакомый, да, настолько знакомый, что уже на пороге я поняла, что я та, кто я есть. Я не покидала этот дом. Я жду в темноте, сжав ружье, лежа на кожаном диване, который холодит мои голые ноги, а когда кожа наполняется теплом, я передвигаюсь, ищу прохлады.

Когда я вошла, я поняла, что интерьер этого дома поразительно напоминает другой, сохранившийся в моей памяти или в моем воображении, – дом Каравелей.

Лампы, гобелены с единорогами у входа, комната, в которой я оказалась, – все это было мне знакомо. Потом я увидела на стене экран из матового стекла, а когда нажала на кнопку, возникла рыбачья деревушка, потом еще один пейзаж, потом третий – цветные диапозитивы. Я догадалась, что это пленка «Агфаколор», я уже так давно вкалываю в этом дурдоме, что не могу ошибиться в оттенках красного.

Дверь в соседнюю комнату была открыта. Там, как я и предполагала, стояла широченная кровать, покрытая белой шкурой, а на противоположной стене – приклеенная на деревянную раму черно-белая фотография совершенно голой девушки, прекрасная фотография, видна даже пористость кожи. Эта девушка не сидела поперек кресла, а стояла в полный рост, спиной к объективу, но развернувшись к нему грудью и лицом. Это была не Анита Каравель и не какая-то другая женщина, на которую можно было бы списать мою жизнь. Это была я.

Я подождала, пока уймется дрожь, долго, очень долго меняла очки почти негнущимися пальцами, а в груди бился, рвался наружу мягкий тошнотворный комок. Я проверила – да, это моя шея, мои плечи, мои ноги, это не фотомонтаж. У меня слишком большой опыт, чтобы ошибиться. А кроме того, меня не покидало ощущение чудовищной ясности, когда больше не остается сомнений, что видишь самого себя.

Мне кажется, я больше часа сидела на кровати перед фотографией, не способная ни о чем думать, потому что потом совсем стемнело, и я включила лампу.

И тогда я совершила глупость, которой до сих пор стыжусь: я расстегнула юбку, направляясь к двери, где, как я знала, была ванная – кафель там, вопреки моим ожиданиям, был не черным, а красным и оранжеватым, – огромная ванная с зеркалом. Я просто хотела убедиться, что мое тело принадлежит только мне. До чего же глупо в тишине пустого дома, сбросив к ногам юбку и спустив трусы, неожиданно встретиться в зеркале с собственным взглядом – совершенно безжизненным, чужим, еще более пустым, чем этот дом, – но все-таки через очки на меня смотрела я, я сама.

Я оделась, вернулась в комнату с черными кожаными креслами. Проходя, я снова взглянула на фотографию. Насколько я еще могла быть в чем-то уверенной, я поняла, что снимок сделан у меня дома, на улице Гренель, в тот момент, когда я шла от кровати к шкафу и, улыбаясь, повернула голову назад, в моем взгляде отчетливо проступала то ли нежность, то ли любовь, не знаю.