Дама в автомобиле, с ружьем и в очках - [60]

Я зажгла другие лампы, осмотрела мебель, поднялась наверх. Там размещалось нечто наподобие фотолаборатории, а в одном из ящиков среди десятков фотографий тоже обнаженных незнакомых девиц я нашла еще две мои большие фотографии, правда, довольно темные. На них я была не одета, вернее, не до конца одета. На одной я с голой грудью сижу на краешке ванны, с совершенно отсутствующим видом снимая чулки. На другой я сфотографирована анфас, слегка наклонив голову, на мне только рубашка, которую я выбросила по меньшей мере года два назад, а нижняя часть тела полностью открыта. Я не удержалась и разорвала обе фотографии на мелкие кусочки, прижимая их к груди, потому что не могла действовать левой рукой. Кажется, после этого мне даже полегчало.

Потом я открыла шкафы в спальнях и повсюду находила свои следы. Свои комбинации, старый свитер с высоким воротом, черные брюки, два моих платья. А возле незастеленной кровати, простыни которой еще хранили запах моих духов, валялась моя серьга, какие-то записи, сделанные моим почерком, и очень широкий черный мужской ремень, совершенно мне не знакомый.

Я собрала все свои вещи, но потом где-то их забыла, когда спускалась вниз, и вернулась в ту же комнату, где нахожусь сейчас. На стене напротив светящегося экрана стоит подставка, на ней несколько ружей. Неожиданно я заметила, что на полу, покрытом синим ковролином, выделяется большой темный прямоугольник, выцветший гораздо меньше, как будто на этом месте раньше лежал ковер. На стуле аккуратно сложен мужской костюм тоже синего цвета: брюки лежат на сиденье, пиджак висит на спинке. Из кармана пиджака я достала бумажник Жюля Коба. По фотографии на водительских правах я поняла, что это тот самый мужчина с острыми скулами и гладко зачесанными волосами, который теперь разлагается в багажнике «Тандербёрда». Больше никаких напоминаний о нем, хотя я тщательно обследовала его бумажник.

Возле входной двери я заметила телефонный аппарат. Я нашла у себя в сумке листок с номером женевского отеля, где остановились Каравели. Попросила соединить меня. Мне ответили: «Примерно час ожидания». Я вышла, села в машину и переставила ее за дом ближе к сараю, в котором стоял трактор, огромный пресс для винограда и лежали вилы. Вокруг темнота. Мне было очень холодно. Трясло как в лихорадке. И все-таки холод меня поддерживал, я устояла благодаря какой-то злости, упорству, неведомой мне самой энергии, они придавали мне уверенность в движениях, не давали упасть. И, несмотря на полное смятение, царившее в моем сознании, мне казалось, что соображаю я быстро и принимаю правильные решения, что было совсем странно.

Я открыла багажник, уже не думая ни о вони, которая могла исходить оттуда, ни о чудовищной боли во всей левой руке, ухватилась обеими руками за ковер, в который был завернут труп, и изо всех сил потянула его на себя, снова ухватилась и снова тянула, пока он не перекатился через край багажника и не упал на землю. Тогда я поволокла его к сараю. Прислонила там к дальней стене и прикрыла – сперва этим же ковром, а потом накидала все, что попадалось под руку: доски, плетеные корзины, инструменты. Выходя, я прикрыла обе скрипучие створки двери. Я помню этот скрип, еще помню, что в правой руке держала ружье с черным стволом, которое боялась отпустить, даже когда прикрывала дверь, теперь я не рассталась бы с ним ни за что на свете.

Позднее, когда «Тандербёрд» снова стоял перед домом, а вокруг уже давно царили темнота и мрак, зазвонил телефон. Я стояла у стены возле аппарата, закрыв глаза, сжимая ружье левой рукой, ожидая последней возможности спастись от настигающего меня безумия. Мне оставалось только снять трубку. Женский голос произнес:

– Соединяю с Женевой. Говорите.

Я сказала: спасибо. Я еще могла говорить. Другой голос. Отель «Бо Риваж». Я спросила, на месте ли мадам Каравель. На месте. Еще один голос – удивленный, живой, дружеский – голос Аниты. В этот момент у меня снова брызнули из глаз слезы, во мне вспыхнула безудержная надежда – или желание обрести надежду, – какой я никогда в жизни не испытывала.

Я говорила с Анитой так, словно я не входила в этот дом, словно мы вернулись в прошлое, когда обе были двадцатилетними, еще до той майской ночи, когда я даже не попыталась помочь ей, когда она сама погружалась в какое-то безумие, еще до того майского рассвета, когда я вернулась домой и впервые в жизни увидела ее рыдающей в моем присутствии, сломленную, отрезвевшую, раздавленную отвращением, еще до того рассвета, когда я сняла с себя малейшую ответственность за ее выбор. «Но почему ты меня бросила? – твердила она как заклинание. – Почему ты меня бросила?» А у меня даже не было сил слушать это, я ударила ее, чтобы она замолчала, и вышвырнула ее вон.

Я сказала Аните, которая не понимала, о чем я говорю, и заставляла по три раза повторять одно и то же, что «Тандербёрд» остался у меня после того вечера, когда я пришла работать к ним на виллу Монморанси. Но у нее нет никакого «Тандербёрда». Она даже не знает, что это такое, даже не может разобрать это слово. Она слышит только мои рыдания и повторяет: «Господи, Дани, где ты, что случилось?» Мы ведь с ней не виделись с того самого предрождественского вечера, когда повздорили в кафе на площади Оперы. Она никогда не жила на вилле Монморанси – «Господи, Дани, это что, розыгрыш? Ну скажи, что ты шутишь! Ты же знаешь, где я живу!» Она жила на авеню Мозар, М. О. 3. А. Р., и если бы Мишель Каравель привез меня печатать к ним домой, то она бы меня обязательно увидела, знала бы об этом. «Умоляю тебя, Дани, ну скажи мне, что происходит?»