Дальше некуда! - [27]

– Так что насчет его возвращения?

– Он вернулся в середине второй половины дня.

– С двумя парами лыж?

– Нет. У него не было ни одной. Он поднялся в свою комнату переодеться. Я промежду прочим расспросил о нем бармена. Кажется, он приехал на три дня. Еще кажется, что он приезжает сюда достаточно часто, раз или два в месяц.

– Как думаешь, он тебя засек? Ты ведь следил за ним от самого Парижа. Это плохо.

Мамонт возмущается:

– Чтобы тип, за которым я слежу, мог меня засечь? Ты чего, перебрал или у тебя мозги перестали работать? – И в подтверждение он излагает мне свою тактику: – С момента, когда я сел на хвост месье или даме, я сливаюсь с окружающим пейзажем и меня незаметно. Это моя особенность.

– Знаю, – говорю я, чтобы только не спорить с ним. – Однако с завтрашнего дня им буду заниматься я, а ты можешь потренироваться в катании на лыжах. Бери уроки.

– Ты думаешь?

– Начинай с класса семь-бис. При твоих талантах через три дня перейдешь в пятый. Подумай о Берте, старина. Она будет гордиться тобой.

Под мясистыми веками Берю появляются слезы цвета помоев.

– Вытри их, – советую я, – а то, если они замерзнут, ты будешь похож на лопнувшую трубу канализации.

Ранним утром следующего дня я выхожу на тропу войны перед отелем Бержерона.

Я надел подходящую для данной обстановки одежду, чтобы бизнесмен не узнал меня. Мою голову закрывает черная лыжная шапочка, а темные очки скрывают ту часть меня, от которой женщины просто сходят с ума.

К счастью, напротив отеля есть незанятое шале, и я наблюдаю, спрятавшись за его внешней лестницей.

Я так торчу три четверти часа, и наконец мое ожидание увенчивается успехом. Появляется одетый в черную куртку Бержерон. На плече у него пара лыж, и идет он пешком. Я даю ему немного оторваться, после чего иду за ним следом. Вижу, он направляется к лыжной школе, прислоняет свои лыжи к стене здания и ждет, похлопывая руками в перчатках, чтобы согреть их.

Станция начинает оживать. На перекрестке полицейский регулирует движение. Медленно проезжают машины. Внизу, в долине, горизонт затянут туманом, а вершины гор уже встречают первые лучи солнца.

Толпа лыжников направляется к учебным лыжням. Я вижу Берю.

Толстяк внял моим советам и, забыв про свое вчерашнее бахвальство, записался на самый начальный курс. Его определили к детям, чем он страшно унижен. Сначала ребятишки не удивляются, потому что принимают его за инструктора, но при виде того, как он надевает лыжи, в их маленькие головенки начинает закрадываться сомнение.

Месье Бержерон продолжает расхаживать, громко аплодируя, чтобы согреть пальцы. Вдруг он прислушивается. Я смотрю в ту же сторону, что и он, и замечаю идущий из Мулена автобус. Экс-компаньон Буальвана терпеливо ждет, пока сойдут пассажиры, после чего подходит к шоферу. Тот, кажется, хорошо его знает, поскольку они обмениваются энергичным рукопожатием. Затем водитель снимает с багажной сетки пару лыж и отдает ее Бержерону. Тот отдает ему чаевые, взваливает новые лыжи на спину, направляется к лыжне, берет свои собственные лыжи, надевает их и чешет к подъемнику.

Надо ли вам говорить, что знаменитый, неподражаемый, обаятельный и замечательный комиссар Сан-Антонио делает то же самое?

На подъемнике я оказываюсь в двух лыжниках от Бержерона. Хорошо еще, что я чемпион по лыжам! Как видите, при моей чертовой работе может пригодиться все!

Однако никто не застрахован от неудач. Поскольку я не становился на лыжи с прошлой зимы, то боюсь потерять равновесие, что заставит меня спуститься, а следовательно, упустить из виду Бержерона.

Сам он, должно быть, катается классно. Даже не держится за брус. Палки он зажал под мышкой, запасная пара лыж на другом плече. Поднимается спокойно, уверенно.

А вообще-то он зря выпендривался. На полпути к вершине мой красавчик валится в сугроб, хватает запасные лыжи...

Я все видел. Что же мне делать? Тоже прекратить подъем? Это было бы глупо, потому что он может насторожиться. Лучше доехать до конца и подождать его наверху... Так я и поступаю.

На вершине я делаю несколько гимнастических упражнений, чтобы подготовиться к спуску, потом разминаюсь возле подъемника.

Проходит двадцать минут. Я смотрю на склоны. Бержерона там нет, как памятника Эйзенхауэру на Красной площади в Москве.

Проходит полчаса, потом час, а Бержерона все нет. Мое беспокойство усиливается. Что это значит?

Может, биржевик разбился при падении? Или отказался от своей прогулки?

Я жду еще тридцать минут, после чего начинаю головокружительный спуск.

Приехав вниз, я замечаю большое скопление народу. Все мальцы станции сгрудились вокруг Берюрье, лежащего на спине в снегу, как большая черепаха.

Мамонт ругается, как десять пьяных извозчиков.

Одна его лыжа лежит у него под задницей, вторая воткнута вертикально в снег. Он пытается встать, опираясь на палку, но это ему не удается, потому что острие означенной палки проткнуло его штанину и он буквально пригвожден к земле.

Наставнику юношества совсем не до смеха, тем более что выражения Берюрье относятся главным образом к нему. Толстяк называет его убийцей, дипломированным костоломом и поставщиком клиентов для клиник.