Все это продолжал ость уже 16 суток, когда вдруг стало известно, что Константин от престола отказался. Трудно точно сказать, отчего это произошло. Может быть, боялся повторения судьбы удушенного заговорщиками отца Павла и спокойнее ему было продолжать сидеть в Варшаве. Может быть, понимал, что его жене — польке Шанетте Грудзинской из-за недостаточной родовитости не стать императрицей, да и детям ее — наследниками. А скорее всего, знал, что брат Александр оставил, не без просьбы его, Константина, тайное завещание о передаче трона Николаю.
Но пока шли нервозные обсуждения ситуации в царской семье, пока мотались фельдъегери из Петербурга в Варшаву и обратно, многие уже присягнули Константину.
Завтра утром предстояла переприсяга. А пока возникшее междувластие создало для тайного общества, уже существующего несколько лет, благоприятную обстановку.
— Сейчас или никогда! — взволнованно воскликнул князь Оболенский, и лицо его заполыхало. — Если мы упустим этот момент, то заслужим во всей силе имя подлецов!
Собравшимся у Рылеева стало известно, что кто-то уже донес о тайном обществе претенденту на царский престол Николаю Павловичу. Рылеев отказался назвать имя доносчика:
— Он мне признался, но я дал слово сохранить тайну.
Двадцатилетний поручик егерского полка Яков Ростовцев добился аудиенции у Николая Павловича и умолял его не брать власть в свои руки: «Против вас таится возмущение. Оно вспыхнет при новой присяге. Но ни одного имени я назвать не могу». Николай Павлович обнял его и облобызал: «Спасибо, друг!»
Вот об этом Ростовцев и рассказал Рылееву.
— Кто этот негодяй?! — стал настойчиво допытываться Якубович.
Он высок, худощав, широкоплеч. Лицо смуглое, огрубелое, с раздвоенным подбородком. Темная шелковая повязка пересекает лоб — Кавказ оставил метку. Горцы называли его «Якуб — большая голова» и пугали им своих детей. Сросшиеся на переносице темные брови, огромные усы придавали его лицу свирепое выражение.
— Я пристрелю его!
— Сейчас дело не в нем, — отвел угрозу Рылеев, — теперь или никогда!
— Не странно ли, — подал из угла голос капитан лейб-гвардии эскадрона, подтянутый, загорелый Михаил Пущин, — скоро месяц, как живем без царя и, однако, все идет так же хорошо, или, точнее сказать, так же плохо, как раньше.
Налитой силой, с несколько косо поставленными глазами лейтенант гвардейского экипажа Антон Арбузов предложил:
— Давайте на любой толстой книге крупными золотыми буквами напишем «Библия» и немедля пойдем с этой книгой в казармы к солдатам, мол, вот за что вы будете завтра бороться, не желая присягать Николаю. Присяга эта — обман. А в законе, оставленном императором Александром, написано: служить вам не двадцать пять, а двенадцать лет.
— Недостойная ложь, — возразил штабс-капитан лейб-гвардии драгунского полка Александр Бестужев.
— Святая ложь, — не согласился с ним брат Николай.
— В Москве до девяноста тысяч дворовых, готовых взяться за ножи. Бородачи рассекут гордиев узел крепостничества! — воскликнул корнет конной гвардии Одоевский.
— И прежде всего перережут наших бабушек и тетушек, — негромко сказал до того молчавший полковник князь Трубецкой.
Рылеев стремительно перевел на него глаза. Три дня назад они назначили Трубецкого, в случае восстания, диктатором. Конечно, знали, что Трубецкой, прославившийся на войне, в жизни повседневной был мягок, нерешителен, но заговорщикам необходимы были полковничьи эполеты.
— Ножны изломаны! Сабли скрывать нельзя, — страстно сказал Рылеев, по своему обыкновению немного шепелявя, — почетнее быть взятым на площади, чем в постели.
Он любил изъясняться стилем возвышенным, несколько книжным, но в его устах и такая манера казалась естественной.
Поднялся, держа перед собой какие-то бумаги, капитан-лейтенант Николай Александрович Бестужев. У него высокий лоб, безукоризненные черты выразительного удлиненного лица, выдающийся вперед подбородок, густые светлые бакенбарды, волевая складка губ, артистичность во всем облике.
— Завтра утром следует окружить Сенат, — тихо, решительно сказал он. — Вынудить его подписать конституцию. До выборов Учредительного собрания из народных представителей опубликуем манифест об учреждении Временного правительства… Об отмене телесных наказаний, аракчеевских военных поселений, крепостного права, равенстве всех сословий перед законом, о свободе книгопечатания, гласности судопроизводства… — Николай Александрович потасовал листки бумаг, что держал в руках: — Я набросал воззвание к народу от Сената.
— А если сил у нас окажется недостаточно? — спросил Трубецкой.
— Репетиции нам делать не дано, — усмехнулся Оболенский, тоже три дня назад назначенный на тайном заседании в этой же квартире у Синего моста начальником штаба восстания, — Надо прежде всего захватить Арсенал, Петропавловскую крепость, отрезать Зимний от Сената.
— А если понадобится, — высоким голосом сказал Каховский, и его лицо стало меловым, — уничтожить царя! Хватит нам филантропии!
Рылеев подошел к нему, обнял:
— Любезный друг! Ты сир на земле и должен пожертвовать собою, если понадобится, ради общества. Убей тирана!
— Новоявленного тирана пристрелю я! — категорично заявил Якубович. — Вы еще не были под пулями, и я покажу вам пример.
