Далеко от яблони - [65]

– Ну, – произнесла Майя, – и что это вообще было?

– Он обозвал Грейс шлюхой, – едва слышно пробормотал Хоакин. – Не надо было так говорить.

– Я не про это, а про твой спринтерский рывок через парковку. Ты несся, как перепуганный заяц.

Хоакин представлял это несколько иначе, но кто его знает, может, Майя и права. Если на то пошло, он же не видел себя со стороны.

Хоакин молчал. Грейс расцепила руки и потянулась к нему.

– Хоакин, – мягко проговорила она, – что случилось?

Держа ее ладонь в своей, он сжимал и разжимал пальцы, пока не нашел в себе силы говорить. С Грейс все хорошо, напомнил он себе, никто не пострадал. Он никому не причинил вреда.

Майя прижалась к нему с другого бока, обняв за плечо.

– Все в порядке, Хок, – тихонько сказала она. – Все нормально. Дыши глубже.

Он кивнул, стараясь унять сердцебиение, загнать тигра обратно в клетку.

– Когда мне было двенадцать… – вырвалось у него, но продолжить он не смог. Эту историю Хоакин рассказывал лишь раз – Ане, Марку и Линде, однако это было в гостиной у Марка и Линды, где его окружали люди если не любящие, то уж точно не безразличные, и комнату тогда заливал мягкий свет, в лучах которого медленно кружились пылинки.

Солнечные блики в парке пробивались сквозь деревья; Майя и Грейс ждали, пока Хоакин снова заговорит.

– Когда мне было двенадцать, – повторил он, – меня усыновили те люди. Бьюкенены. – От этой фамилии во рту у него возникло неприятное ощущение. Хоакин сделал паузу. – Они взяли меня под опеку в десятилетнем возрасте и решили усыновить.

– Ты хотел этого? – спросила Грейс, когда он снова умолк. Хоакин не предполагал, что рука у нее такая сильная: Грейс держалась за него, не разжимая пальцев.

– Мне казалось, что да. У них были другие приемные дети, которых они тоже усыновили, старшая родная дочь, и потом родился, гм, еще один ребенок. – Она до сих пор стояла перед глазами Хоакина, эта малышка с кривыми ножками и темными кудрями, обрамлявшими лицо, словно нимб. Ему становилось плохо при одном воспоминании о ней.

– Они были добры к тебе? – спросила Майя.

– Добры? Не знаю. Меня все устраивало. Хотя нет, добрыми они не были, но иногда это необязательно. У меня была своя комната, своя кровать. Мне разрешили самому выбрать в магазине простыни, а это немало. – Сердце до сих пор как будто вибрировало в груди, поэтому Хоакин сделал еще один глубокий вдох, ощущая тепло Майиной руки на плече. – Мне нравилось с ними жить, другие дети относились ко мне хорошо, и все такое. У них родилась еще одна дочка… – Хоакин с трудом заставил себя произнести ее имя. – …Натали, и это тоже было здорово. Я… я думал, что все по-настоящему, понимаете? Поверил, что это моя семья.

– И что же случилось? – спросила Грейс. Хоакин уловил в ее интонации иной, более глубокий страх, отличный от того, который охватил Грейс, когда Адам обозвал ее шлюхой.

Он закусил щеку, стараясь собраться с духом.

– Я… В общем, у меня начались… припадки. Они называли это нервными срывами. Я впадал в такую ярость, что просто отключался. Было такое чувство, что кожа вот-вот лопнет изнутри, я даже дышать не мог. Чем ближе дело шло к усыновлению, тем хуже я себя вел. Задирал всех, кроме Натали, и сам не мог объяснить почему. Но Бьюкенены все равно меня усыновили. – Он не раз задавался вопросом, жалеют ли они об этом решении, сидят ли далеко за полночь и вспоминают тот день, когда совершили чудовищную ошибку, впустив Хоакина в свой дом. – Но я знал, что что-то не так, – признался он. – Не мог называть Бьюкененов мамой и папой. Прошло два года, а я продолжал звать их по именам. У меня было такое чувство…

– Какое? – тихо спросила Грейс.

Хоакин чуть сгорбился, позволив себе опереться на обеих сестер, и осознал, что у них хватает сил его поддержать.

– …что усыновление – это конец. Что это навсегда. Мне казалось, если наша мама все-таки вернется, если когда-нибудь, черт побери, явится за мной и увидит, что у меня новые родители, то подумает… что я ее променял. Это глупо, знаю, страшно глупо. Я такой идиот…

– Нет, нет. – Майя прижалась к нему. – Это совсем не глупо. Ты ведь был ребенком. Ты не обязан был со всем этим разбираться.

Хоакин коротко усмехнулся.

– Погодите, я еще не рассказал самое плохое.

Девушки затихли.

– И вот однажды в субботу, примерно через полгода после усыновления – Натали уже было почти два годика, – у меня случился тот жуткий срыв. – Хоакин гнал прочь воспоминание о шероховатом ковре под спиной, о том, как цеплялись за ковер его спутанные волосы, когда он извивался на полу и дико выл, тоскуя по чему-то или кому-то недосягаемому. – Ко мне даже подойти было нельзя, я просто никого не подпускал. А потом отец, мистер Бьюкенен, попытался поднять меня, поставить на ноги, и тогда я начал кидаться всем, что попадало под руку. Мы были в его кабинете, и на столе лежал степлер… – Хоакин умолк. Он до сих пор ощущал металлический холод степлера, тяжесть предмета в ладони. Руки опять затряслись, и Грейс еще крепче стиснула его пальцы.

– Что произошло? – шепотом спросила она.

– Я его швырнул, – сказал Хоакин. На лице заблестели слезы. Они катились по щекам, стекали по горлу, нестерпимо жгли. – Швырнул, – повторил он и прокашлялся. – Я метил в мистера Бьюкенена, но попал в открытую дверь, а Натали… Натали в тот момент как раз появилась из-за угла. – Хоакин уронил голову и зажмурился, сгорая от стыда. – Удар пришелся ей в висок. – Он поднес руку Грейс к своему виску. – Вот сюда. Она упала на пол, и все. А мистер Бьюкенен заревел… заревел, как лев, схватил меня и отбросил назад. Я врезался в книжный шкаф, сломал руку. – Хоакин все еще слышал хруст ломающейся кости, помнил звенящую раскаленную боль, что накатывала волна за волной, однако ничто не могло заглушить звук падения Натали.