Далекие огни - [82]

— А как же делегация? Законтрапарили, значит, делегацию? — поймал Володя обрывок непонятной фразы.

— Могут и законтрапарить, — сказал Воронов.

— От этих искариотов всего можно ожидать.

Из комнаты донеслись быстрые, неровные шаги, потом все смолкло. Володя больше не мог противиться любопытству, осторожно приподнялся, приник к тоненькой нити света в двери. Но в узкую щель ничего нельзя было рассмотреть. Володя осторожно нажал на дверь, щель расширилась.

Сначала он увидел Софрика. Кочегар сидел с гармоникой-двухрядкой на коленях, склонив на мехи обвязанную бинтом чубатую голову. Рядом с ним у плиты горбился маленький и черный, как угольщик, в порыжелой форменной куртке, телеграфист. Глянцево-черные глаза его блестели остро и ярко, губы поминутно кривились, точно от какой-то внутренней боли. Торопливым шепотом он что-то доказывал стоящему возле него Воронову, иногда выкрикивая:

— Вы что?! Хотите погубить все дело? Комитет не дозволит!

— А кого же ты пошлешь? — насмешливо спросил Воронов. — Ты не горячись, Устиныч.

— Я сам поеду! Дайте мне человека! — глухо выкрикнул телеграфист.

Воронов сердито отмахнулся, отошел от плиты, и тут Володя заметил четвертого собеседника, вернее — его плечо и голову.

Он сидел в углу, в тени, невидимый до этого, заслоненный костлявой спиной Воронова. На секунду он подался вперед всем туловищем, и слабый свет лампы выхватил из полумрака его бледное лицо.

Володя затаил дыхание: перед ним сидел Михаил Степанович Ковригин. Первым желанием было — выбежать из спальни. Но он удержался и только схватился за грудь, словно боясь, что сердце выдаст его своими громкими ударами. Он отшатнулся от двери, прижался лицом к подушке. Когда же снова припал головой к двери, Михаил Степанович о чем-то говорил, часто хватаясь рукой за горло, вытягивая шею, словно пытаясь освободиться из душившего его воротника. Солдатская шинель мешковато свисала с его покатых плеч, на левой стороне груди желтела полосатая георгиевская ленточка.

Володя жадно всматривался в лицо учителя. Как он изменился, постарел! Окладистая незнакомая борода облепляла скулы, точно бугроватый слой засохшей глины; пепельные усы топорщились над добрым, ласковым ртом. Резкие морщины расходились вокруг глубоко запавших глаз, усталых и озабоченных. Виски были совсем белые, словно покрыла их густая изморозь.

Володя не мог оторвать взгляда от этих седых висков, от усталого лица и ласковой улыбки. Словно боясь, что радостное видение может вдруг исчезнуть, все еще не веря своим глазам, он долго не шевелился. Но в конце концов не выдержал, толкнул дверь и встал на пороге — босой, заспанный и бледный.

Все вздрогнули и обернулись.

— Это еще что такое?! — сердито воскликнул Воронов.

Володя проглотил слюну, хотел что-то сказать и не мог.

— Что за ерунда, Софрон? У тебя, оказывается, посторонние? — негодующе фыркнул, телеграфист.

«Не бойтесь, — хотел было сказать Володя, — не бойтесь… Я — свой».

— Это мой дружок, — сказал Софрик. — Парень наш. Ну, что ж, заходи, ежели такое дело.

Тут только поднялся со скамейки Ковригин.

— Товарищи, я знаю этого молодого человека, — удивленно произнес он. — Это мой бывший ученик. Только я не понимаю, как он попал сюда, Софрон?

Софрон виновато улыбался. Володя бросился к Ковригину.

— Ах, тяни тебя за уши, Дементьев, — гудел Михаил Степанович. — Тройку тебе надо по поведению за такой подвох! Ну, полно, брат, полно… Плакать не нужно. Гляди, какой стал верзила.

Воронов и Устиныч с изумлением наблюдали за чувствительной, совсем некстати разыгравшейся сценой.

— Михаил Степанович, — первым обратился к Ковригину телеграфист. — Кто этот мальчишка? Не сынишка ли ваш?

— Хо-хо, братцы, таких сыновей у меня в Подгорске, почитай, полгорода. За двадцать лет учительства сколько их прошло через мои классы! Вам, друзья, незнакомо чувство, какое испытывает учитель к своим бывшим ученикам… Увидел я этого парнишку и… — Михаил Степанович смущенно покашлял, махнул рукой. — Ты, Дементьев, посиди-ка тут смирненько, пока мы дело закончим. Потом поговорим. Да гляди: что услышишь — запри у себя на замок. Понял?

Володя понятливо и преданно кивнул. Он больше сердцем, чем разумом понимал, что есть вещи, о которых следует молчать.

Устиныч нетерпеливо поглядывал на стоявший на комоде погнутый будильник. Воронов хмурился.

Они снова упоминали о каких-то переговорах по аппарату с управлением дороги, о требованиях рабочих, о нерешительности и колебаниях дорожного стачечного комитета.

— Черт бы их побрал, этих соглашательских крикунов! — горячился Михаил Степанович. — Надбавка жалованья — надбавкой, а дальше что? Тупик? Ожидание нового хомута? Наши стачечные комитеты должны стать штабами вооруженных дружин, а не примирительными камерами. Всякая, хотя бы маленькая, забастовка сейчас — проверка наших сил перед генеральным боем. Так и надо рассматривать нашу подгорскую стачку. А они там, в управлении, все еще поют нам старые песни.

Разговор становился все более непонятным Володе. Воронов вдруг покосился в его сторону.

— А ты что уши развесил, сынок? Валяй-ка спать.

— Нет, нет… Пускай слушает, — вступился за Володю Ковригин. — Таким юнцам тоже пора кое-что знать.