Далекие огни - [108]

Варвара Васильевна неподвижно сидела у маленькой холодной плиты, сложив на коленях сухие, темные руки. Она была в полушубке и шали, в грубых башмаках. У ног ее коптил зажженный фонарь. В будке едко пахло керосином. Тут же, прижимаясь к матери, склонив на ее колени головы, спали Ленка и Настя.

Серый рассвет заглядывал в узкое окно.

Когда Володя вошел, Варвара Васильевна испуганно вздрогнула, подняла на него какие-то пустые, точно слепые, глаза. Потом беспомощно всхлипнула, склонила на руки сыну седую голову. Проснулись Ленка и Настя и тоже заплакали…

Они бессвязно рассказывали об аресте Фомы Гавриловича, о загадочном госте. Варвара Васильевна не могла даже сказать Володе, кто ночевал у них в поленнице. Она не видела постояльца; он так и остался для нее неизвестным.

Володя был потрясен этой новой вестью. Он побежал в поленницу, словно она могла рассказать ему обо всем, но встретил там тишину, увидел разбросанные дрова и пустое темное место в углу… Кто же был здесь? Куда идти? У кого узнать?.. Он вернулся в будку. Все здесь как будто изменилось, померкло. И старый широкий сундук, крытый коричневым лаком, и самодельные табуретки, и стол, и деревянная рассохшаяся кровать в углу, и выцветшие олеографии на стене, которые он рассматривал еще ребенком, — все казалось теперь убогим и жалким. Немые, хранившие в себе тридцатилетнюю историю дементьевской семьи вещи будто безмолвно грустили о хозяине.

В будке стало неуютно, серо и скучно. Варвара Васильевна ничего не могла делать: все у нее из рук валилось. Она ходила по комнате, непрерывно шепча что-то. Ей запретили встречать поезда — отняли единственное занятие, которое могло избавить от тоскливых мыслей.

Володя ничем не мог помочь матери: он даже не умел успокоить, а лишь молча и пугливо следил за ее странными, бесцельными движениями…

Варвара Васильевна хотела пойти на станцию, узнать, что с Фомой Гавриловичем, но жандарм не пустил.

— Поворачивай обратно, тетка! Не велено тебе на станцию ходить.

И Варвара Васильевна вернулась.

Володя вспомнил безумную мать Софрика, и ему стало страшно. Чем он поможет матери? Какие руки надобны, чтобы разорвать это черное железное кольцо вокруг, какая голова? Куда идти? Кому жаловаться?

Он вышел из будки, как слепой, побрел вдоль посадки к станции. Жандарм не окликнул и не остановил его. Возможно, он проклинал свою, ненавидимую всеми должность, или просто думал о своих домашних делах, таких же скучных, как и у всех…

Голые деревья, кусты дикой маслины и акации окружали Володю, задевали влажными ветвями. Под ногами вязла мокрая от растаявшего снега земля, липла к сапогам. Над головой тихо звенели провода — легкий северный ветерок чуть тревожил их. По небу низко проносились мглистые тучи; сквозь них просвечивало негреющее желтое солнце.

XXV

Штабс-капитан Сосницын и ротмистр Дубинский сидели в классном вагоне охранного поезда и допрашивали арестованных.

Это была хорошо оборудованная и удобная жандармская канцелярия на колесах. Вагон делился на кабинет, временную камеру для арестованных и узкую кордегардию для караула. Кабинет был сплошь обтянут плотным коричневым сукном, окна задернуты тяжелыми шторами, так что ни один звук не прорывался из вагона наружу. Мерклый электрический свет лился из круглых плафонов в потолке. Покрытый сверх войлочного настила линолеумом, упругий пол скрадывал шаги. Здесь невольно хотелось говорить шепотом, ступать на цыпочках.

В кабинете стояли небольшой изящный столик, два кожаных кресла, шкаф, набитый папками секретных дел; висели портреты царя и усатого жандармского генерала. Совсем не соответствовала всему этому уюту длинная грубая скамья возле стены. У двери кабинета, ведущей в кордегардию, стоял пожилой рыжебородый стражник с оранжевым шнуром, тянущимся от подбородка к револьверной кобуре; у другой двери — молодой щеголеватый жандарм…

Было уже около полуночи. Допрос людей, арестованных за последний день, подходил к концу; Сосницын и Дубинский изрядно устали. Лица их, тусклые и серые, тонули в густом табачном дыму.

Сосницын чувствовал себя совсем по-домашнему. В его длинном лице, долговязой нескладной фигуре не было, на первый взгляд, ничего страшного. Мундир был расстегнут, виднелась несвежая измятая сорочка, голубые диагоналевые рейтузы на правой ноге треснули по шву, рыжеватые волосы взлохматились… Растрепанный, небрежный, он таил в тускло поблескивающих глазах какое-то тягостное, подстерегающее спокойствие. Во всех движениях было что-то ленивое, замедленное — какая-то скрытая недобрая сила, готовая каждую минуту вырваться наружу.

— Не вызвать ли нам еще этого Фому, как вы думаете, Дубинский? — сипловатым ровным голосом спросил он.

— Можно и вызвать, — вяло согласился ротмистр.

— Приведите-ка Дементьева, — приказал Сосницын стражнику.

Фому Гавриловича ввели. Темное, похудевшее лицо его было угрюмо, спокойно. Пустой рукав вяло свисал с правого плеча.

— Ну как, Дементьев, не передумал? Ничего новою не скажешь нам? — спросил Сосницын.

— Нет, ваше благородие, больше мне сказать нечего, — тихо ответил Фома Гаврилович.

— Печально, печально… — поежился Сосницын. — Значит, ты отрицаешь, что хотел развинтить рельс?