Далёкие милые были - [81]

Так вот эти «станичники» вдруг все одновременно ушли в запой. Восемь человек впали в совершенно свинское состояние. Никто не ожидал такого поворота событий, вся съёмочная группа с Сергеем Аполлинариевичем во главе пришла в отчаяние. Вот здесь-то на авансцену и вышел Генрих Оганесян. Заручившись поддержкой в местном отделении милиции, он, собрав по канавам и сараям актёров-алкашей, нагрузил ими телегу и отвёз в школу. Там их сложили в одном из классов, где специально забили окна, а у двери организовали круглосуточную охрану. Внутри пленникам оставили только огромный бидон с водой и эмалированную кружку.

Через сутки второй режиссёр пришёл их проведать:

– Ну, граждане алкоголики, что скажете? Решили нам съёмки сорвать? Вас не устраивает гонорар, суточные, быт? Или, может быть, роман Шолохова вас коробит? Или, может, роли вам дали не те? Или у вас претензии к народному артисту СССР Сергею Аполлинариевичу Герасимову? Что молчите? Как скоты напились. По канавам вас вчера собирали. Ты вот, С., валялся в собственной засохшей блевотине… Вопрос ко всем: как дальше жить будем?

Стояло мутное молчание. К героям-пропойцам ещё не вернулось человеческое состояние.

– Вот что я вам предложу. Есть два пути. Первый – разорвать с вами договор и поганой метлой выгнать вас со съёмок. Без денег, пешком по шпалам. Хотите? Есть и второй путь. Вы, братцы, люди запойные, а алкоголизм – это болезнь. И вы мне сейчас как доктору расскажете всё про свой запой: как часто бывает, сколько длится. Тогда уже я, как отвечающий за проведение съёмок, смогу организовать вашу работу в картине. Что выбираете: первый путь или второй?

– Генрих… второй… Второй путь… – к людям стал возвращаться здравый смысл.

– Ну, что же, – Оганесян вынул блокнот и ручку, – подходи записываться по одному. Мне нужно знать, как часто случаются запои и сколько длятся. Артист Б.?

– Дней десять в квартал…

– Нормально. Артист Г.?

– У меня тоже: в квартал неделя.

– Совсем хорошо. Артист С.?

– Н-ндэлю в мэсяс…

– Как у тебя печень-то ещё не отвалилась?

Переписав всех, Генрих объявил:

– Приду часа через два. Вы пока под арестом.

– Пожрать бы, Генрих, – зароптали узники.

– Пока только вода.

Через пару часов Оганесян вновь предстал перед провинившимися. В руках у него был рулон ватмана. Развернув лист, он прикрепил его кнопками к классной доске:

– Прошу ознакомиться!

Надпись вверху гласила: «График запоев». Лист был расчерчен на клеточки, часть из них заштрихована зелёным карандашом. Горе-артисты отыскивали свои фамилии, за которыми тянулись «дни света белого» и «дни зелёного змия».

– Внимательно посмотрите: незакрашенные клетки – это ваши рабочие дни. И теперь любому, кто нарушит этот график, пощады не будет. Буду бить.

– Ну шож, не люди мы, что ли, Генрих? Ты к нам по-человечески, ну и мы также…

Больше съёмки никто не срывал. А иногда кто-нибудь из оганесяновских подопечных, стоя перед графиком, предвкушал:

– Эх, через три дня отчаливаю…

Как-то, когда Вася Шукшин остался у меня ночевать, я решил поделиться с ним этой поучительной историей. Но оказалось, Вася её знал:

– Помню, помню. Я там был. Один день даже снимался – матроса играл. Герасимов – мой крёстный отец в кино.

На съёмках картины «Шурка выбирает море» я подружился и с Витей Уральским. Администраторы картины нас расселили по двое: Захарченко с Гуляевым, а меня с Уральским. Витя был потомственный кинематографист, а по жизни – душа нараспашку, солнечный человек. Мы с ним, как те два морпеха из песни военного времени[54], «делили и хлеб, и табак». Однажды, дело было в Одессе, прогуляли мы с Витей все денежки и остались на субботу-воскресенье на бобах. Но и бобов-то у нас не было… Коллеги наши, Захарченко и Гуляев, улетели тогда в Москву – занять не у кого. Поскребли по сусекам – нашли по карманам завалящие сорок две копейки. Но Витёк не унывал:

– Не боись! Проживём. Тут недалеко, не доходя до Дерибасовской, в ларьке продают костный бульон. Стакан – две копейки. А рядом столовая – хлеб бесплатный. Мы с тобой по два стакана на завтрак и в обед, по стакану на ужин – с голоду не умрём. И всего-то в день десять копеек на брата.

Я предложил ещё по «Привозу» прогуляться, по рядам походить и всего понемножку попробовать – соленья там, сало, колбасу домашнюю… А ещё можно бутылки пустые пособирать на Приморском бульваре (мы жили там в гостинице «Одесса» – ныне ей возвращено историческое название «Лондонская»).

Субботу провели по нашему плану отлично. А в воскресенье, прогуливаясь по «Привозу», набрели на Витиного знакомого – директора съёмочной группы с Одесской киностудии Фрадиса. Разговорились, посмеялись. Фрадис купил нам две большие связки домашней колбасы с чесноком и бутылку портвейна. Поглядывая на меня, стал приглашать на день рождения дочери Тани в следующую субботу. Обещал угостить щукой, фаршированной по-еврейски.

В ту самую субботу, когда нас ждала щука в доме Фрадиса, мы с Витей навели полный марафет и с букетами роз направились поздравлять именинницу. Уральский преподнёс цветы маме, а я вручил свой букет Татьяне. Она оказалась очень красивой, и влюбиться в неё можно было бы с первого взгляда. Я глаз от неё не мог оторвать, а она, видя, какой производит эффект на меня, разулыбалась, а потом и рассмеялась. И смех её раз за разом звучал всё озорнее и озорнее. Похоже, я влюбился… Но я тогда уже разбирался, что влюблённость – это не любовь. Весь мой душевный ресурс был израсходован на любовь к Ирине.