Далёкие милые были - [79]

– Ты же в Одессу улетел вчера или позавчера?..

– Прилетел на несколько часов, поздравить.

В гостях были сокурсницы, пара молодых людей «средней паршивости» и две тётки. Выпили за именинницу Марию Гавриловну, за здоровье, ещё за что-то… И вдруг одна из тёток зашепелявила:

– А я хошу выпить за щащте Иры и Толи и щитать шегоднишний день их помолвкой.

Тут, как пелось в любимой Ириной песне, у меня в глазах «всё стало голубым и зелёным» – но только от холодной тоски, навалившейся на сердце. Счастливый Толя светился желтозубой улыбкой. Я встал из-за стола и в полном молчании покинул квартиру. Пустота… Отчётливо помню ощущение этой пустоты. Перед полётом я зашёл в кафе «Олень», выпил сто пятьдесят, но хмель не брал. В голове, когда самолёт уносил меня в Одессу, крутились строчки Маяковского:

Пустота…

    Летите,

        в звёзды врезываясь.

Ни тебе аванса,

    ни пивной.

        Трезвость.

Двадцать первого автобусом приехали в Вилково. Городок в 16 километрах от Чёрного моря, в устье Дуная. В ту пору его называли советской Венецией – там множество ериков, как говорили местные, то есть каналов. Дивные сцены можно было наблюдать на этих ериках: старик, стоя на корме, одним веслом правил ладьёй, доверху нагруженной помидорами, а навстречу ему плыли в лодке бабка с коровой. Райский уголок это Вилково: чёрная икра, раки, копчёная скумбрия, помидоры «бычье сердце», изобилие фруктов и повсюду дешёвое домашнее вино, а в буфете «Ракеты»[53] чешское пиво.

Нас поселили на дебаркадере, и тут же был пришвартован предназначенный для съёмок сейнер. На нём выходили в Чёрное море – до него один час ходу. Пока плыли на съёмки, кок угощал нас вкуснейшим саламуром – это наваристая юшка и отварная ставрида с толчёным чесноком. На неприятное дыхание не жаловался никто – ели-то все.

Где-то в сентябре к нам приехал Булат Окуджава. Ему предложили написать песню для фильма. Пару раз он сходил с нами в море на съёмку, отведал рыбацкий саламур и за ночь написал целых три песни. А в начале, как только он появился у нас в Вилково, Булат всё твердил, мол, мало времени – много дел. Но распробовав за три дня вилковской благодати, срочно вызвал жену Ольгу из Москвы, и они прожили в Вилково целый месяц, никуда не торопясь – кто ж от рая откажется…

Запомнились эти наши дунайские вечера и другими угощеньями. Как-то Володя Гуляев (военный лётчик, кавалер двух орденов Красного Знамени) изжарил для нас цыплят табака. А молодое вино? Оно текло здесь рекою. Булат Окуджава угощал нас своим творчеством. Предприимчивый звукооператор из нашей экспедиции за несколько вечеров профессионально записал весь репертуар Булата Шалвовича, и уже весной песни Окуджавы пела вся Одесса.

Сейнер С‐417 стал полноправным героем нашего фильма. Вместе с рыбаками мы, снимая кино, ловили скумбрию, маневрировали в акватории Чёрного моря от Одессы до Севастополя. Случалось, попадали в лихие осенние шторма, но наша «скорлупка» была непотопляема. В конце октября мы пришвартовались в порту Севастополя. Пробыли в городе неделю. Я снова оказался в полюбившейся мне гостинице «Севастополь». И вот тогда… Находясь в гостинице, я ощутил нечто из ряда вон выходящее, словно могильным холодом повеяло – мир замер, и в этой гробовой тишине звучали только сводки, доносившиеся по всем каналам связи. Карибский кризис… Мы все очутились на волосок от ядерной катастрофы. Съёмки остановили. Улицы города заметно опустели. В ситуации нависшей угрозы всегда спасает юмор, и мне запомнилась чёрная шутка-инструкция тех дней: «В случае ядерного взрыва следует накрыться белой простынёй и ползти в сторону кладбища». В ту пору я увлекался графикой, делал эстампы. В память о Карибском кризисе остался рисунок – образ смерти, занёсшей пяту над планетой.

Но что бы там ни было, а именно в те дни я познакомился с Георгием Юматовым. Он сам ко мне подошёл, поздоровался и задал сакраментальный вопрос:

– Серёг, гроши есть? Похмелиться надо.

Мы взошли на открытую веранду гостиницы, где был буфет. В очереди перед нами две женщины. Та, за которой встали мы, была обладательницей изумительной фигуры, и Жора страстно зашептал мне в ухо:

– И ведь имеет же кто-то такую…

Дама оказалась с тонким и слухом, и умом. Повернувшись, она с мягкой улыбкой проговорила в лицо Юматову:

– Да вот такой же дурак, как ты.

Жора смутился и дёрнул меня за рукав:

– Пойдём отсюда.

И мы отправились в магазин. За распитием бутылки завязалась наша дружба.

С актёром Вадимом Захарченко – партнёром по фильму – я сошёлся сразу и навсегда. Я ему с жаром рассказывал, как нам, студентам, Сергей Аполлинариевич ставил в пример Захарченко, вспоминая его работу над образом Плюшкина. (Захарченко учился в мастерской Герасимова сразу за «молодогвардейцами», на курсе вместе с актёрами Аллой Ларионовой, Николаем Рыбниковым, Николаем Сморчковым и режиссёрами Кулиджановым, Сегелем, Бочаровым, Ордынским.) Вадим пояснил, что стремился вызвать у зрителей не отторжение, а сострадание к этому образу, показывая, до какой дикости может дойти человек – именно человек. Поведал, что его приглашали играть Плюшкина в Московский художественный театр, но он не пошёл. Сожалею, что я не расспросил его, по какой причине.