Далёкие милые были - [82]

Далёкие милые были!..[55]

Всё той ранней весной 1963 года было хорошо: и город Одесса, и его жители, и такие вот чудесные встречи, и завязавшиеся дружеские отношения. И песни Окуджавы. И прогулки с Таней Фрадис по берегу Чёрного моря, которое с наступлением марта «пришло в себя» после неожиданного промерзания.

К нашему режиссёру Якову Хромченко приехали сценаристы Фрид и Дунский (всех троих связывал горький опыт ГУЛАГа) – приехали править сценарий. Не получался у нас фильм. В киногруппе об этом шептались, а потом и в открытую заговорили. Однако Яша не унывал, а вот Андрей Хржановский в итоге снял свою фамилию из титров.

С осени по весну я больше десяти раз летал в Одессу. Но продолжалась и учёба. Во ВГИКе вовсю шли репетиции дипломных спектаклей. Швырёв с Григорьевым взялись за «Братьев Карамазовых», Светлов за «Дядюшкин сон» – Достоевский тогда был очень популярен. «Гамлет» пополнялся новыми сценами. А у меня камнем на душе лежала сцена у фонтана из «Бориса Годунова». Дважды я пробовал её с разными партнёршами – и никак… Никак не давался мне Гришка Отрепьев, но отступать не хотелось. Предложил Губенко играть Бориса и самим поставить спектакль. Колька загорелся идеей. А ещё и Александр Александрович Румнев ставил спектакль-пантомиму «Левша» по Лескову. Мне досталась главная роль.

Лёнька Нечаев позвал навестить Евгению Васильевну Галкину, занимавшуюся с нами в драмкружке Дома пионеров. Кружок перевели в новый Московский Дворец пионеров, и назывался он теперь Театр юных москвичей. Обрадовавшись очень нашему визиту, Евгения Васильевна всё нам показала, познакомила со своими подопечными: Володей Ивановым, очень симпатичной Олей Науменко и толстушкой-хохотушкой с тонкими косичками Натальей Гундаревой. Мы с Лёнькой посмотрели репетицию – вспомнили наше детство. Лёнька прослезился даже. А по дороге домой я его спросил: «Купить тебе французскую булку?» Это тоже была частичка воспоминаний о детстве.

Нежданно-негаданно позвонила Ирина, сказала, что посмотрела фильм «Люди и звери» и он ей очень понравился. Сообщила, что в журнале «Советский экран» прочла рецензию Льва Кассиля на эту картину, в которой и обо мне написаны добрые слова. Поболтали о том о сём. Спросил у неё, счастлива ли она, и в ответ услышал какое-то пространное объяснение, что вообще всё нормально. Тогда я спросил конкретно:

– С Анатолием счастлива?

– С Анатолием? – переспросила она, как бы вспоминая. – Да разве можно с ним быть счастливой? Во-первых, он – эпилептик. Он меня так напугал: у него падучая прямо у нас дома случилась. А во‐вторых…

– Во-вторых, не продолжай – неинтересно.

Помолчали.

– У мамы скоро день рождения. Она хотела бы, чтоб ты пришёл.

– Приду.

Купил бутылку водки, букет тюльпанов и пошёл к дому, увешанному мемориальными досками. Ирина с нами недолго просидела – ушла заниматься. А Мария Гавриловна под водочку снова затянула старую песню про Сучан, шахтёров, пьянки-драки, про партизанский отряд, командира Кронида Коренова[56], войну с японцами… И в окончании была слеза в память о Николае Дмитриевиче Мельникове. Не забыла она и про Хрущёва.

– Яйца бы ему прищемить, – говорила она это в отместку за Сталина, говорила так, что верилось – не дрогнет при случае.

По дороге домой я решил, что больше пить с ней водку один на один не буду – тяжело. Она, рассказывая эти мутные истории, входит в раж, ей нужен молчаливый собеседник, который только и будет внимать, удивляться и одобрительно кивать головой. А она, заходясь в бесконечном монологе, будет себя распалять и под дымок беломорины утверждать собственную непогрешимость.

Двенадцатого апреля, в День космонавтики, весь цвет советского кинематографа отправился в город Гжатск – на родину первого в истории человечества космонавта. Была подготовлена концертная программа, рассчитанная на три часа. Молодые актёры, выпускники ВГИКа, везли пантомиму «Маттео Фальконе». Случилось так, что заболел артист Комиссаров, и его срочно заменили мной. Весь концерт я простоял в кулисе, глядя на выступление известных всей стране мастеров сцены. После концерта зрители не спешили расходиться по домам. Масса людей хлынула к служебному входу и образовала живой коридор от дверей до нашего автобуса. «Андреев, – вздыхала публика, – Крючков… Ладынина…» – и не жалея ладоней, аплодировала своим любимым артистам. Но вот вышел Алейников, тут мужчины не удержались – рванули к нему, подняли на руки и донесли до автобуса. Алейников – это объект какого-то особенного, всенародного обожания.

Часом ранее Пётр Мартынович читал со сцены стихотворение А. Твардовского «Ленин и печник». По прочтении зрители не хотели его отпускать, раза три он выходил и подолгу раскланивался. Николай Афанасьевич Крючков потом мне рассказал, если Алейникова приглашали выступать перед академиками, он говорил, что, пожалуй, академикам лучше всего подойдёт «Ленин и печник». В другой раз зовут к колхозникам – ну что ж, колхозникам сам Бог велел «Ленин и печник» послушать. К пионерам – «Ленин и печник» будет весьма поучительно, в воинскую часть – вот здесь вот «Ленин и печник» придётся кстати. Репертуар Алейникова состоял из одного стихотворения. А иногда попадались зрители, которые просили Петра Мартыновича просто побыть с ними, не читая ничего. Люди хотели его обнять, прикоснуться к нему. Его любили все двести миллионов граждан Советского Союза.