Дѣла минувшихъ дней. Записки русскаго еврея. В двух томах. Том 1 - [27]

Наступилъ, наконецъ, день 7 августа, когда происходили въ полтавской гимназіи вступительные экзамены. Ему предшествовала безсонная ночь, проведенная въ мечтаніяхъ о предстоящей новой жизни. Помню трепетъ, охватившій меня, когда я предсталъ передъ директоромъ гимназіи Шульженко, изящнымъ, сравнительно молодымъ человѣкомъ. Меня ввели въ актовый залъ. Я въ первый разъ въ жизни увидѣлъ такое большое помѣщеніе, на меня произвели большое впечатлѣніе портреты царей, во весь ростъ, до того мною никогда не виданные. Сновали, внушая страхъ, учителя въ вицмундирахъ. Когда я сталъ отвѣчать на задаваемые экзаменаторами вопросы, мнѣ казалось, что сами цари съ портретовъ устремляютъ на меня свои пытливые взоры. Нѣсколько успокаивало меня присутствіе въ залѣ учителя нѣмецкаго языка Л. К. Кана, который жилъ въ домѣ, арендуемомъ моимъ отцомъ, и былъ поэтому мнѣ знакомъ. Канъ былъ крещеный еврей изъ Курляндіи, человѣкъ большого образованія, знатокъ нѣмецкой литературы, и притомъ совершенно негодный учитель; онъ настолько плохо говорилъ по-русски, что каждая произнесенная имъ фраза вызывала у учениковъ смѣхъ.

Всѣ экзамены, устные и письменные, прошли у меня съ большой удачей, русская диктовка — безъ единой ошибки. На слѣдующій день предстояло выдержать устный экзаменъ по русскому языку. Меня заставили читать разсказъ изъ «Родного Слова» и пересказать его своими словами, а затѣмъ и сдѣлать грамматическій разборъ нѣкоторыхъ фразъ. Послѣдній былъ сдѣланъ настолько успѣшно, что вызвалъ удивленіе экзаменаторовъ, но мое произношеніе при чтеніи и коверканная рѣчь при пересказѣ прочитаннаго повергли этихъ экзаменаторовъ въ совершенный ужасъ. Я помню, какъ къ экзаменаціонному столу былъ приглашенъ директоръ гимназіи, и полушепотомъ ему было сообщено объ этомъ феноменальномъ случаѣ: мальчикъ обнаруживаетъ отличныя знанія по всѣмъ предметамъ, не исключая и русской грамматики, но невѣроятно плохо говоритъ по-русски. Рѣшено было признать меня выдержавшимъ экзаменъ въ третій классъ, но убѣдить отца оставить меня во второмъ классѣ, дабы я могъ восполнить пробѣлы въ умѣньи владѣть русской рѣчью. Отцу пришлось согласиться, и такимъ образомъ, я, готовый талмудистъ, научившійся побѣждать всѣ трудности даже комментатора «Магаршоа», сталъ гимназистомъ 2-го класса, проходившимъ именованныя числа и другія подобныя премудрости.

Полтавская гимназія имѣла въ это время опредѣленную репутацію, и передъ высшимъ начальствомъ аттестовалась не съ лучшей стороны. Какъ разъ въ годъ моего поступленія въ гимназію изъ нея былъ удаленъ по политической неблагонадежности учитель исторіи Чарторыйскій. Впослѣдствіи я узналъ, что онъ принадлежалъ къ одному изъ кружковъ, повидимому, чайковцевъ и народовольцевъ. Онъ группировалъ вокругъ себя лучшіе элементы изъ старшихъ классовъ гимназіи. Вліяніе его на молодежь было неотразимо. Его очень любили, его уроки приводили гимназистовъ въ восторгъ. Мнѣ довелось черезъ 35 лѣтъ послѣ этого встрѣтиться съ нимъ въ Петербургѣ, гдѣ онъ состоялъ на маленькой должности, и я узналъ, что послѣ полтавской гимназіи онъ велъ скитальческую жизнь, былъ въ ссылкѣ въ Сибири, служилъ по земской статистикѣ, а потомъ даже попалъ въ мировые судьи на Кавказъ. Оттуда его занесло въ Петербургъ, гдѣ онъ сильно нуждался.

Подъ вліяніемъ этого учителя въ гимназіи образовался кружокъ «передовыхъ» молодыхъ людей, дававшихъ окраску всей гимназіи. Директоръ гимназіи Шульженко былъ человѣкъ мягкій, снисходительный, и пользовался всеобщей любовью. Онъ, по мнѣнію начальства, «распустилъ» гимназію. Это была эпоха министерства Д. А. Толстого. Незадолго передъ тѣмъ введена была реформа классическаго образованія. Когда я поступилъ въ гимназію, въ послѣднихъ классахъ еще не изучался греческій языкъ. Споръ между приверженцами классицизма и противниками его еще былъ въ полномъ разгарѣ. Какъ видно изъ прессы и журналовъ, относящихся къ этой эпохѣ, — я поступилъ въ гимназію въ 1875 г., — публицисты еще усердно занимались полемикой по поводу реформы графа Толстого.

Вопросъ о классицизмѣ раздѣлялъ судьбу многихъ вопросовъ у насъ, начиная съ 70-хъ годовъ до конца столѣтія. Обсужденіе политическихъ реформъ въ широкомъ и истинномъ смыслѣ слова было, по цензурнымъ условіямъ, очень обострившимся во вторую половину царствованія Александра II, невозможнымъ. Русская интеллигенція выбрасывала знамена либерализма и консерватизма надъ вопросами, которые, имѣя большое культурное и экономическое значеніе, вовсе, однако, не заключали въ себѣ моментовъ, имѣющихъ какое либо отношеніе къ либеральному или консервативному направленію въ политикѣ. Было время и въ Англіи, когда виги и тори боролись по вопросамъ, на первый взглядъ, чисто экономическимъ, — напримѣръ, о хлѣбныхъ пошлинахъ въ 30-хъ годахъ прошлаго столѣтія; но то былъ все же вопросъ общей политики, въ полномъ смыслѣ слова: сохраненіе хлѣбныхъ пошлинъ было въ интересахъ крупнаго землевладѣнія, т. е. торіевъ, и влекло за собою порабощеніе народныхъ массъ, — и напередъ, конечно, можно было сказать, какъ раздѣлится общественное мнѣніе по этому вопросу. То же относится и къ вопросу о торговлѣ невольниками, возбуждавшему въ Англіи парламентскіе споры въ 40-хъ годахъ прошлаго столѣтія. Но у насъ общественное мнѣніе раскалывалось по группамъ либерализма и консерватизма на такихъ вопросахъ, по которымъ каждый могъ дать отвѣтъ положительный или отрицательный совершенно независимо отъ принадлежности къ сторонникамъ того или другого политическаго направленія. Можно быть крайнимъ либераломъ и быть поклонникомъ классицизма въ школѣ, подобно тому, какъ можно быть ярымъ консерваторомъ и отрицать пользу или даже признавать вредъ классической системы образованія. Между тѣмъ споръ между приверженцами и противниками классицизма превратился въ политическій споръ либераловъ и консерваторовъ. Подобные споры длились долго, до того, пока на смѣну одному не являлся другой поводъ, иногда столь же безразличный съ точки зрѣнія чисто политической, лишь бы онъ касался предмета, доступнаго публицистическому обсужденію хотя бы подъ бдительнымъ окомъ цензуры.