Цыганский роман - [50]

Я сидел на корточках и думал о том, что случилось. Наверное, Телегин что-то сказал этому, в нарукавниках, и он для чего-то держит меня. Может быть, потом придет Телегин и будет со мной разговаривать. О чем? О маме? И что я могу ему сказать? Намекну, что видел его на шевченковском празднестве? Что еще я могу сказать? Кто он теперь, как с ним разговаривать? Я понимал, что попал в очередную переделку, раз меня выделили и оставили одного.

За окном серело. День кончался. Документы получить опять не удалось, человек в нарукавниках пожал плечами, когда я попросил отпустить меня домой, если я все равно никому не нужен, он ответил одним словом — «резерв». И отошел — разговор был окончен. Я оставался в резерве. Кто и зачем меня резервировал?

Только перед самым вечером запыхавшись прибежал беспалый и взял меня:

— Шнель! Шнель! Бистро, давай!

Ему человек в нарукавниках охотно отдал мои документы, и мы помчались. Беспалый повел не на стадион, а совсем в другое место. Оказалось, рядом с нашим домом. У больницы, которую все еще по привычке называли «больница бывшего Арановича», лежала груда мусора, каких-то тряпок, бумаг, соломы из матрасов. Нам выдали метлы и велели мести двор. Мы подняли страшную пыль, и вечернее небо, которое закат изукрасил ядовитыми химическими красками, похожими на ландриновые цвета немецких конфет «Бон-бон», траурно помрачнело. Стало темно, как во время солнечного затмения.

Мы подметали разгороженные дворы: их было два или три, сообщающихся между собой. Теперь, когда заборов не существовало, дворы переходили один в другой, и металлическая калитка одиноко торчала посреди пустого пространства. Из старинного дома, где раньше находилась больница Арановича, вышла женщина, у которой живот торчал так, будто под пальто у нее была спрятана подушка. Она опиралась на руки другой женщины в накинутом на плечи белом, точнее бывшем когда-то белым, халате. Та, с животом, останавливалась после каждых двух-трех шагов и причитала:

— Не могу… Ой, не могу… Не дойду… Ой, лышенько, та що воно такэ робыться! Я раньше разве такая была никчемушная? А теперь… Що ж воно, это…

А женщина в халате поддерживала ее и твердила:

— Еще шажок! Еще один. Так, вот так!.. Ходы, дочку, ходы!

Была она на вид моложе той, которую вела. Из-под халата выглядывала телогрейка, похожа она была на обычную тетку из пригорода и говорила на нашем суржике. Мне она казалась знакомой, только я никак не мог вспомнить, где я видел эту неуклюжую, с виду рыхлую фигуру. Бурки на ее ногах были такие, как носили у нас в городе, — из черной простроченной материи, но мне почему-то помнилось, что раньше она была в сапогах — в солдатских, тяжелых сапогах. Женщина с обвисшим животом остановилась перед бугорком, довольно пологим, оказавшимся на том месте, где один двор переходил в другой, и застонала:

— Ой, лышенько! Я ж не здужаю!..

Она прикладывала руку тыльной стороной ко лбу и причитала. А та, в халате, по всей видимости санитарка, успокаивала ее:

— Ну, трохы! Ще немножко! Помалу, помалу… и дойдем!..

Женщина с животом никак не могла одолеть подъем. Она беспомощно махала рукой, словно приглашала мужчину, стоящего к нам спиной, помочь ей, поддержать, довести. Мужчина с голой мощной спиной повернулся, и я узнал в нем Кольку, который мыл руки в бадье с ржавой водой. Железная бочка стояла под краном, такие краны торчали во всех наших дворах, и все они теперь не работали. Вода в бочке была старая, дождевая, грязная, но Колька окатывался ею и энергично тер кожу, будто хотел что-то смыть. На теле у него рыжели пятна разных оттенков и тонов, и я подумал, что немцы приказали таскать краску. Колька оглянулся на женщин, ничего не сказал, а лишь недовольно махнул рукой: мол, ничего, обойдетесь! Из больницы Арановича вынесли женщину, накрытую одеялом с головой. За ней семенила старуха и верещала:

— Тикы не нервничай, донечку, у нимцив медицина нэ то, шо в нас, выходять, все будет харашо!

Больную несли двое наших, из тех, что раньше пришли с биржи.

— Хто наишачился по горло, тот уже может топать домой. Теперь вы поишачьте! — сказал мне Колька.

Среди мусора во дворе валялись грязные бинты, обломки костылей. Будто над городом пронесся смерч, подхватил весь мусор и опустил его здесь, на территории больницы. Мы старались, как приказал беспалый, убрать этот мусор от здания больницы, откуда уходили больные. Они перебирались в дом, где раньше была школа. В клинике Арановича русские женщины мыли окна. В одном окошке я увидел щурящуюся от солнца нашу соседку Аню Кригер, которая оживленно болтала с немцем и ничего не мыла. Фольксдойчиха смеялась, и даже издалека было видно, как дергается родинка под ее густо крашенной губой. Колька оторвался от своей бочки, посмотрел на Аню и бросил: «Овчарка!» Немецкими овчарками называли женщин, которые жили с немцами. Почему именно овчарками? Собак этой породы с немцами я видел только в кино. Колька очень злился, так злился, что даже не захотел рассказать, что он тут видел. Бросил через плечо:

— Тебе труба, ты всегда опаздываешь! Как в школе. Посмотрел бы ты, шо тут творилось, не зарадовался бы!..