Цыганский роман - [51]

А я и так не радовался. По мрачному, грязному двору волокли носилки с какой-то покойницей или почти покойницей, женщина с обвислым животом преодолела последнее препятствие и скрылась в дверях школы, которая стояла в другом конце разгороженного двора. Из двери клиники выскочила худая женщина с костылем под мышкой и словно галка поскакала к школе.

Вслед за ней вышли шеф Рапперт и маленький мужчина, которого я когда-то принял за мальчика, а потом узнал, что он профессор и, как говорили, немецкий шпион. Рапперт и тут пожал человечку руку, а тот поклонился, забросил руки за спину и независимой походкой направился к школе. По дороге он на ходу приподнял одеяло с лежащей на носилках женщины, пощупал пульс и велел нести дальше. Он приказывал, и его слушались.

— Гад продажный! Сука! — сказал Колька. — Ты теперь оставайся с ним, а я почапал.

И он ушел, оставляя меня с «гадом», будто мне дано было выбирать, с кем работать. Еще Колька сказал:

— Заскочу на биржу. Сегодня раньше пошабашили. Думаешь, безнадега? Ну ничего, они у меня попляшут, я до их доберусь!..

И ушел.

Мы мели двор и таскали тяжести допоздна. Немцы отпустили женщин, они разошлись по домам, а наш новый начальник, тот самый, маленький, сердито огрызался, когда у него кто-нибудь отпрашивался домой. Он заставлял нас таскать вещи почти бегом и был похуже любого немца. Он сам подбирал во дворе железные спинки от кроватей, примерял их одна к другой и нес в дом. Мы тоже тащили выброшенные во двор кровати — старые, погнутые, с сохранившимися кое-где обшарпанными никелированными шарами. Мы возились, но так и не успели собрать все кровати. Оставшиеся части — пружины и спинки — втаскивали, как дрова, навалом и с грохотом бросали в коридоре. Когда мы кончили работу, было уже очень поздно, наступил комендантский час и домой идти было невозможно. Я остался в здании бывшей школы.

В коридоре пол был залит хлоркой, а посредине его растеклась лужа то ли краски, то ли густо разведенной марганцовки. Я остановился.

— Ты, пацан, шо, крови спугався? — спросила, проходя мимо, женщина в халате. И я понял, что лужа на полу — кровь. Мне стало дурно, как когда-то в школе, где полотеры разлили свою мастику, а мне сказали, что здесь только что разбился парень из нашего класса, Алик Шамьшьян. Потом выяснилось, что на полу мастика, и я быстро отошел. Здесь выяснять было нечего, на полу была кровь. В темных углах поминутно вздыхали и охали. Я узнал голос той, с животом. Она хотела есть и молила бога, чтобы он послал ей хоть кусочек хлебца. И снова, проходя мимо, женщина в халате, накинутом на пальто, сказала, что, если бы тут у кого-нибудь был кусочек хлеба, он его сам бы «сточил». Так и сказала: «сточил». Она достала из кармана крохотный брусочек хлеба, завернула в носовой платок и спрятала его за пазухой. При этом сказала ворчливо: «Завтра доченька все сточить!» А я вдруг подумал, что она говорит неправду: какая у нее может быть здесь дочь, если она армейская санитарка и еще совсем недавно, когда немцы входили в город, искала школу, в которой расположился госпиталь. Я понял, что санитарке, наверное, нужно скрывать, кто она такая. А женщина с опухшим животом продолжала свое:

— Разве ж до войны я такая была: на все согласная за-ради кусочка хлеба? Я гордая была…

Другая женщина — вероятно, та, что шла во дворе за умирающей, — причитала, уже проклиная немцев:

— Не уходи, не уходи, доченька! Не дай им порадоваться!.. Что ж вы наделали, нехристи проклятые?

Та же, что шла с опухшим животом, а теперь все бормотала про хлеб, сказала:

— Так она же, считайте, счастливая! Умереть, совсем как до войны — попасть под машину!.. А мы здесь все в муках с голоду сдохнем. Не зовите вы ее обратно, самим кушать нечего…

Как будто умирающую уже сняли с «довольствия». Старуха на миг прекращала свои причитания, а потом начинала все снова, повторяла одно и то же, пока на нее не шикнул чей-то строгий голос:

— Да прекратите же вы! Спать не даете!

Это был голос интеллигентной женщины. Я подумал, что говорила та, которая скакала по двору, как галка, с раненой ногой.

— Вам-то что за дело! Небось служащая… секретарша! — сказала старуха.

— Это уж вас не касается, где кто служил!

— А вот развиднеется, мы посмотрим, кто тут святой и правый! А кто дармоеды.

Женщина замолчала. Зато послышался четкий мужской голос:

— Да не хулиган я! Не верьте, что эти брешут! Не виновен я! Это ж посмотреть на меня — и сразу станет ясно, какой я хулиган! Гляньте, люди добрые!

Он разговаривал во сне, неизвестно с кем. В угол, оглядываясь по сторонам, пробежала санитарка с ведром. Она швырнула ведро на пол:

— Та тихо же ты! Тихо. Нихто тебя не обвиняет! То тебе такой сон прыснывся! Чого только не прысниться человеку во сне! А ты сходи на ведро, и все пройдет. Все как рукой сымет… Та не тушуйся, я нэ дывлюсь! Сходы, сходы, ридный…

Раздался звук, будто дождик пошел. С тех пор как у нас в городе совсем перестала работать канализация, мы все ходили на ведра. Санитарка выскочила с ведром, увидела меня и закричала:

— Ну, шо выстробучывся?[13] Больных не видел? Больнии — они зна що плетуть у снах! А ты не слухай, лягай спать! И не треба мени подсоблять, я сама вынесу… Лягай туды, в тот угол, до жинок — ты малы́й еще, совсем пацан. Там тебе будеть поспокойнее спать… И не слухай, що кажуть этии больнии!