Цыганский роман - [49]

— Ну вот и шуба́! Ну вот и нормально…

«Шуба» (с ударением на втором слоге) значило — хорошо, отлично. А я чувствовал себя вовсе не отлично. Было ли «шуба», что я взял подарок, не знаю, но сделать это было нужно. Впереди меня ожидали более сложные испытания, и, не выдержи я этих, не дожить бы мне до других.

Нас продолжали посылать на стадион и после праздника. Туда все время приезжали транспорты. Одни привозили, другие отвозили ящики с красными крестами, коробками с лекарствами, носилки. Что-то Рапперт лично отбирал и приказывал отнести в особый склад. Снарядов и патронов, слава богу, не привозили. Работать все равно нужно. Бежать некуда, менщики уходили далеко на восток и не достигали линии фронта. Если уж работать, то у этих «медицинских» немцев.

Мы с Колькой по-прежнему каждый вечер являлись на биржу и наталкивались на закрытые двери. Иной раз при слишком большой усталости мы даже не ходили туда — бесполезно! А утром нас снова гнали на стадион. Я рассказал Кольке про Телегина, о его вмешательстве в мои дела. Он, подумав, сказал:

— А шо, шуба! Нехай тащит на своем горбу. У верблюда два горба имеется. Чур, один мой! Не видный он у тебя, твой кореш, но муравей больший за себя груз таскает? Таскает. Ну и этот нехай таскает.

Человек в нарукавниках всегда делал так, чтобы мы попадали на свой стадион. Однажды я наблюдал, как он ловко спровадил «ненужного» немца. Так что дни катились один за другим, похожие друг на друга, как солдаты в касках, надвинутых на лица. Мы с Колькой были вместе. Но это еще ничего: мы не знали, какие неприятности ждут впереди, что готовят нам «наши» немцы? И непонятно было, благодарить ли мне Телегина или проклинать его.

Однажды, подходя к бирже труда, я увидел его сутулую фигура на цементном крыльце и сжался в комок. Я так нагнул голову, что даже не заметил человека, который стоял рядом с Телегиным. Я не смел распрямиться, чтобы посмотреть на этого человека, и видел только его ноги в огромных разношенных ботинках какой-то старой, чуть ли не дореволюционной моды, полу габардинового макинтоша и конец сучковатой палки. Сверху на меня, словно мячи, падали раскаты мощного баса — человек громко смеялся на всю улицу. Этот русский вел себя так спокойно, будто ему лично ничего не угрожало. Я нырнул в дверь и побежал по лестнице. Кажется, Телегин что-то крикнул мне вслед, но я не обернулся.

В тридцать восьмой все были в сборе, и Колька укоризненно покачал головой: это, мол, не на уроки опаздывать! Наш офицер мог уже набрать группу, и тогда меня послали бы в другое место. Но офицер, которого мы про себя называли Дон Кихотом, появился на этот раз попозже и стал тыкать в нас пальцем, как всегда отбирая сперва сильных и крепких. И, как всегда, Колька оказался одним из первых. Я уже готовился стать рядом с ним, как делал всегда, но Дон Кихот пронес свой палец мимо меня. Я оторопел. Еще не понимая, в чем дело, я рванулся вперед, к Кольке, но офицер поднял палец вверх и сказал: «Вег». Тихо и бесстрастно, как будто не знал меня. Я показал на Кольку, что мы, мол, вместе привыкли. Но Дон Кихот достал из кармана мундира листок бумаги, быстро просмотрел его и отрицательно покачал головой — моей фамилии там не было. Значит, ему кто-то указал, кого брать, а кого нет. Меня — не брать.

Группу Кольки увели, а я остался среди маломощных, которые задерживались здесь почти каждый день. Это было унизительно, не хотелось видеть ни этой комнаты, ни людей, при которых мне крикнули «вег». Я стоял, переминался с ноги на ногу и размышлял. «А что, собственно, произошло? Меня не взяли, пренебрегли, оставили. Кто? Немцы. Подумаешь, трагедия!» — говорил я себе, а самому было тоскливо и страшно: что ожидает меня дальше?

Мои мысли прервал рыжий немец, который с шумом ввалился в комнату. По погонам я понял, что он всего лишь фельдфебель, но вел себя как старший офицер. Впрочем, у немцев и унтер был превеликой птицей. Фельдфебель почесал веснушчатый нос, оглядел всех нас, хмуро хмыкнул и стал тыкать в нас пальцем:

— Ти! Унд ти — фауле пильц!

Это я был лентяем и еще чем-то в том же роде. Первый раз меня увидел — и пожалуйста, сразу все понял! Видимо, существовать я мог лишь при Кольке и только там, где ко мне привыкли, например на стадионе. Я так неохотно вышел вперед, словно меня должны были повести на бойню. Да, в сущности, так оно и было — немецкая работа и была чем-то вроде бойни — рано или поздно я должен был споткнуться, упасть на землю, и, если поблизости не будет Кольки, меня выбросят за порог, без денег, без документа и того махонького кусочка хлеба, без которого мы с мамой не могли существовать.

Но тут произошло чудо: к рыжему немцу сзади подошел, словно подкрался, человек в нарукавниках и шепнул ему что-то на ухо. Я следил за его одутловатым лицом, за его вытянутыми, словно у улитки, губами и по их движению понимал, о чем они говорят — о том, что я кем-то зарезервирован. Рыжий пожал плечами и махнул огромной рукой, чтобы я вернулся на свое место. Когда почти всех разобрали, еще какой-то немец в коричневой форме строителя пытался взять меня к себе, но человек в нарукавниках снова не дал. При этом мне ничего не говорил, будто меня и не существовало.