Цыганский роман - [47]

— Это есть карашо, подарок наша Красный Крест. Ваша Сталин не признает Красная Креста. Я есть доктор, медикус. Понимайт? Да, понимайт?.. Я есть…

Он повторял, а Давид кивал в такт головой, но, кажется, ничего не понимал. А Рапперт все твердил:

— Я есть медикус. Ты есть вервундет… То есть раненый. Филяйхт… Может быть. Ты, может быть, раненый?

Давид не отвечал, он не понимал вопроса. Немец посмотрел на беспалого, что-то сказал ему по-немецки, попросил показать калечную руку:

— Цум байшпиль, например, это есть вервундет. Раненый. Я тебя считать вервундет — раненый. А? Согласный?

Он так ласково улыбался, так сияли стекла его очков, что Колька тихо сказал Давиду:

— Он считает, что ты идешь за раненого. Понял? Ты ж худючий, просто как с госпиталя.

Но Давид ничего не хотел понимать, он оглядывался — куда бы скрыться? Беспалый поднял вверх свою покалеченную руку:

— Я есть вервундет! Ты есть вервундет. Я есть раненый. Ты есть вервундет!.. Я есть… — повторял он, как лозунг.

Мне вспомнилась старинная украинская байка, как одному пьяному мужику «курча́» перебегал дорогу. Пьяный огромным чеботом раздавил цыпленка. Когда раздосадованная хозяйка цыпленка спросила, зачем он это сделал, пьяный философски заметил: «Кто знал, что у твоего цыпленка на уме, а вдруг он бы меня клюнул!..»

Не знаю, почему эта байка пришла мне в голову. Из-за грустной жестокости или жестокой грусти. А может, потому, что длинная тощая шея Давида напоминала цыплячью. Давид пятился от благодетеля, хотя мне казалось, что Рапперт преисполнен добрыми намерениями: ну что, в самом деле, худого в том, что он хочет одарить бедного голодного человека? Но Давид лучше меня знал немцев и не питал никаких иллюзий. Он пятился и озирался, как загнанный. На мгновение его глаза подернулись белесой пленкой, как у кота, которого у нас во дворе убивали ребята. Он чувствовал, что будет. Не то что я. И действительно, Рапперт вдруг заорал:

— Ферфлюхт![12] Ти ни есть радоваться наш праздник, как аллес, как все!..

И он широким жестом указал на наши улыбающиеся лица, в том числе и на мое.

— Ти есть юдэ!

Давид вздрогнул так, что я увидел, как дернулись его тонкие лопатки. Это и было то, чего он ожидал. Теперь он перестал озираться, смотрел в упор на Рапперта жестким взглядом.

Рапперт, вглядываясь в Давида, решительно пошел на него. Немец двигался, наклонив большую голову, к Давиду, который стоял в той же позе, что и немец, и их сходство теперь было еще очевиднее. Рапперт подошел к Давиду вплотную и, не говоря ни слова, вдруг ухватился за ремень на брюках, и рывком расстегнул его.

Давид не сдвинулся с места, не отступил. Он сверху, искоса, смотрел на Рапперта, и поворачивался как на примерке у портного.

Все стоявшие в строю замерли. Мы уже слыхали о тех случаях, когда немцы подозревали, что человек — «юдэ». Его заставляли снять штаны, а если подозреваемый сопротивлялся, валили на землю силком и расстегивали брюки. Осматривали — обрезан или нет. Процедура эта, особенно если она проводилась на людях, представлялась мне чудовищной, унизительной, страшной. Мы еще не знали, что потом, когда начнутся массовые акции против евреев, такой осмотр будет решать судьбу человека. Я, которому потом пришлось на себе все это перенести, пока еще только удивлялся, недоумевал, негодовал.

Рапперт оттягивал ремень Давида, а вокруг стояли люди — немцы и наши. Я оглядывался по сторонам и видел замкнутые окаменевшие лица, выражавшие безразличие. Совсем такие, как были у ребят, окружавших кота в нашем дворе.

Человек — это звучит гордо!.. Сколько времени и сил было потрачено, чтобы взлелеять в наших головах эту мысль. А сейчас здесь, у нас на глазах, будет доказано, что с человеком можно обращаться так же, как с котенком, одного слова, оказывается, хватило, чтобы сравнять Давида с животным. А что? Он давно уже живет как бездомный зверь, а теперь мы должны были стать свидетелями…

Нет, соучастниками! Сейчас… Сейчас Рапперт снимет…

Что-то ухнуло в голове, словно в моем черепе оказался будильник. Он отстукивал секунды до того, когда все произойдет… Раз — два — три…

И никто не вступится, не помешает ему?..

Четыре — пять — шесть… Никто не вмешается? Неужели никто?

Почему никто: а я? Ведь будильник в голове стучит так, что стоять на месте невыносимо… Я сделал шаг вперед, и в тот же момент Колька кинулся ко мне, словно хотел сказать что-то очень важное. Он шмякнул свою грудь о мою и одновременно прижал своим коленом мое колено, загонял меня в строй.

— Не высовываться! Не высовываться мне!.. Я сказал: не высовываться!

Что значит не высовываться, когда на твоих глазах происходит такое? Человека… который с большой… Гнев застилал глаза, я ничего не видел, не соображал и готов был… Оккупация еще только начиналась.

Потная Колькина рука сплющила мои губы и сделала их такими же толстыми, как у него. И такими же молчаливыми. Я давился своим бессильным гневом, а он показал мне на Давида и шепнул:

— И тебе того же надо? Да? Скажи: да?

Я молчал. Никто «не высовывался». Рапперт снял с Давида ремень и швырнул в сторону. В тишине жалобно звякнула пряжка. Давид поднял худое плечо. Рапперт, брезгливо оттопырив свой длинный палец, насыпал в брюки Давида горсть конфет. «Бон-бон». Только и всего.