Цыганский роман - [48]

Немцы заржали, как по команде. И из наших кое-кто подхихикнул. Действительно смешно было смотреть, как долговязый парень топчется на месте, а из брючин сыплются конфеты. Давид неловко отставлял зад, будто штаны его были набиты гранатами. Но вместо осколков вываливались на землю круглые яркие, как катыши, конфеты. И все смеялись!..

«Будильник» в моей голове все еще стучал, но уже тише, как будто издалека… Как смешно выглядел Давид со стороны! Я смотрел со стороны, а не так, будто это меня самого раздевал немец. Со стороны! И я готов был рассмеяться. От облегчения. Будто во время тяжелой болезни вдруг резко упала температура.

Но болезнь моя не кончалась. Называлась она — оккупация. Я посмотрел на Давида, на его повернутые внутрь колени, на жалко развевающиеся реденькие волосы и подумал, что теперь он будет стоять вот так — с вывернутыми коленями и ждать, когда к нему опять полезут в брюки. И я буду ждать, это касается и меня. Такая уж судьба. В старинной песне пелось: «Щоб наша доля нас нэ цуралась…» Не обходила, значит. Она пока не обходила меня — доля, судьба. Но и мне ее не обойти. Я стоял и смотрел, как добродушно посмеивался своей шутке Рапперт.

— Доктор даваль раненый больной сладкий лекарств! А он есть думкопф — глюпый дурак! Немецкий доктор имел немного шутить. Немци отшень любят шутить. Это такой традиций. Айн маль… Одна раз, Тиль Ойленшпигель вышел на высокий башня и стал сказать, что будет иметь прыгать верхушка. И глюпий толпа повериль! Теперь этот русский думаль, что я полетит! Глюпый толпа тоже так думаль?.. Доктор будет летать, как Тиль Ойленшпигель!.. Ох-ох! А-ха-ха!.. Какой шутка!.. Я есть Тиль Ойленшпигель, а вы есть глюпий толпа!.. Ох-ха-ха!.. Я есть смеяться на толпа!.. Ох-ха-ха!.. Я есть ляхен!.. Очень…

Я стоял недалеко от него и все хорошо слышал. Гул в голове прошел, и я понимал, что он говорит. Если вдуматься, это были осмысленные слова, а не обычные немецкие: «Вэг! Лос! Давай-давай! Рапота-рапота!» Но это раздражало меня больше, чем обычные команды и ругань. Может быть, тем, что немец присваивал себе имя любимого героя моего детства? Собственно, ничего удивительного не происходило: мы читали Тиля Уленшпигеля в переводах, и он был таким же нашим, как и немецким. Рапперт имел в виду легенду о том, как плутишка Тиль взобрался на высокую башню и объявил толпе, что бросится вниз. Люди разинули рты и поверили. А Тиль смеялся над толпой. У этого немца Рапперта, кажется, было чувство юмора. Но что меня так обижало? Наверное, то, что я привык воспринимать Тиля Уленшпигеля как защитника угнетенных, обойденных, а тут Тилем называл себя тот, кто только что издевался над Давидом и до сих пор надрывался от смеха. Впрочем…

Впрочем, Рапперт уже не смеялся. Он словно подавился своим «ох-ха-ха!» и «ах-ха-ха!», широко раскрыл глаза и даже снял очки. Наверное, он без очков видел то, что происходило вдали лучше. А может быть, он просто не хотел видеть, как «глюпый раненый» Давид бежит по беговой дорожке стадиона, будто участвует в каком-то забеге. Он поджал руки в локтях и, словно бы опираясь ими о воздух, трусил к выходу. Я смотрел, как поднимались и опускались его лопатки, и одновременно видел, как беспалый расстегивал кобуру. Кобура была из толстой кожи, надета на широкий ремень, который, в свою очередь, опирался на крючья, вшитые в мундир. Все добротно, все предусмотрено для выполнения того, что собирался сделать сейчас немец. Мне казалось, что я вижу Давида в последний раз.

Но Рапперт поднял вверх руку. В прорези перчатки белела кожа. Он приказал не стрелять:

— Нихт шиссен!.. Не нада стрелять в глюпый раненый больной. — И сокрушенно покачал головой: — Шутка не получился. Толпа не имеет капля юмор!

— Ди вильдэ бестие! — недовольно пробурчал беспалый, и я понял, что «раненый больной» в один момент может становиться диким зверем. — Думкопф! Аусвайс есть здесь!.. — и он показал на свою кобуру, как будто аусвайсом Давида был заряжен его пистолет.

— Глюпый раненый больной! — говорил Рапперт, вздыхая. — Он оставил своя докуман! Совсем глюпый раненый больной!

Он повторял формулу «глюпый раненый больной» и со всем своим немецким здравомыслием был убежден, что поступок Давида свидетельствовал об этом: бросить документ мог только больной! Давид скрылся в воротах стадиона. Перед тем как исчезнуть, он оглянулся, закрывая руками голову, будто это могло спасти его от выстрела. А мы остались.

Рапперт продолжал прерванную раздачу подарков, медленно подходил ко мне. Я понимал: если побегу, немцы пристрелят. Одна и та же «шутка» не могла пройти здесь дважды.

Все получали свои подарки. Я смотрел на знакомых мне людей и пытался понять: что у каждого было в мыслях, когда он брал этот немецкий подарок? Все делали вид, что ничего особенного не происходит. Когда меня вызвали, я подошел к Рапперту и беспалому спокойной походкой гуляющего человека. Не расхлябанной, но и без подобранности. Швырнуть бы мятый пакет в лицо беспалому! После того как он обнажил оружие, этот калека стал мне ненавистен. Видимо, что-то такое было на моем, как мне казалось, беспечном лице, потому, что Колька показал мне рукой: «Тихо! Тихо-тихо! Спокойно!..» А когда я взял пакет, шепнул мне, проходя мимо: