Цыганский роман - [223]

Может быть, поэтому все набросились на человека, который вдруг испортил воздух:

— Кто наделал!.. Не один едешь, тут люди, считаться нужно! — сказал кто-то в порыве раздражения.

— Может, кому возвращаться придется? — сказал человек в железнодорожном бобриковом полупальто, которого я уже встречал в кабинете у Зиберта. Он был жив и, по-видимому, расставаться с жизнью не собирался. Видимо, пользовался здесь авторитетом, потому что парень с бабьим лицом тут же обнаружил виновного:

— Тут один товарищок не понимает!..

И «товарищок» отозвался голосом моего Кольки:

— Тю! Я ж возле воздуха нахожусь, на кой мне грэць!..[90]

Железнодорожник сказал, не поднимая головы:

— Ты возле воздуха, а других, значит, можно травить?..

И женщина в меховом пальто видно, ее брали еще зимой, поддержала:

— Нельзя же так — люди!..

Все молчат. Только летчик, с которым мы познакомились накануне, шлепнул по Колькиной кепке. Убираясь под куртку, рука щелкнула по носу и паренька с морщинистым лицом.

— За шо? Я ж для всех стараюсь!

Никто не отозвался. Все сидели на тех местах, куда их посадили, кроме Рады. Вскоре после того, как машина отъехала от бывшей сберкассы, она начала щебетать, сперва про себя, а затем вслух, громко, на всю машину. Зиберт самолично вытащил ее из нашей «пещерки» — углядел, оборотень!

— Гражданочка, дай погадаю по ручке, всю правду скажу: что будет? Что…

— Спасибо, деточка, не надо… Что будет, скоро узнаем! — женщина в зимнем пальто прячет свои руки за шалевый воротник.

Через минуту беспокойный ребенок оказывается около немца, который сидит у заднего борта в прорезиненном плаще с накидкой, напоминающей сложенные петушиные крылья.

— Пан, дай кусок брота, все тебе расскажу: что было? Что будет? Чем сердце успокоится?..

Тараторит она все это заученно, без интонаций. Кто-то шмыгнул носом, поморщился:

— Цыганча, что с него взять!

Остальные ждут, что сделает немец: может, разговорится, можно будет спросить, что будет, чем еще сердце успокоится?

Немец не обратил на цыганочку никакого внимания, только аккуратно отодвинул от себя. Рузя закричала через всю толпу:

— Рада, сейчас же сюда! Я кому… Авэн!..

Немец пожал плечами:

— Цыгейнер!

Быть может, он принимал участие в акции против цыган, когда их строили, чтобы запихнуть в машину, строили и все никак не могли построить. Зиберт жаловался: «Цыгане сразу сбиваются в кучу, галдят, машут руками, переговариваются по-своему!» И сейчас цыганча нарушает порядок, который держится на тонкой ниточке. Оборвать эту нить ничего не стоит. Но еще не время. Парень с бабьим лицом что-то шепчет на ухо немцу, может быть, сообщает о цыганах, которые после расстрела еще остались в живых? Рузя, перегнувшись через чужие колени и торбы, притягивает к себе дочку:

— Сиди смирно, а то дада придет, он тебе!..

Немец не реагирует на шепот, ему все равно, кто сидит в машине, у него есть бефель, по которому следует нас доставить к месту назначения, и, пока мы не бунтуем, не разбегаемся, он никого не тронет. Такой у них порядок. А наши не бунтуют. Даже летчик, который вчера хватался за лопату. Попробуй начни, всех мигом перестреляют! На Рузю и Раду он не реагирует: может быть, сказки рассказывали про его «куколку-красавицу», люди любят рассказывать сказки!

— Мама, расскажи сказку… — канючит Рада, не посидев спокойно и пяти минут.

— Какую сказку, девочка: про мертвый табор?

— Мама, дада за нами придет? — спрашивает Рада, а я кошусь на Рузю. Но она, кажется, думает о другом. Оживленно перемигивается. Глаза блестят: какой еще мертвый табор, какие покойники! Будто не она все это рассказывала в мрачной темноте камеры. Здесь, среди людей, она опять иная, новая. Сидит рядом с железнодорожником и что-то нашептывает ему на ухо: знакомый? С ним она и выскакивает из машины, опершись на его руку. Меня как бы не существует. А я рядом. Иду следом.

Нас сгружают в лесопарке и раздают лопаты: копайте!

Унтер прочерчивает линию на месте будущей траншеи, ефрейторы и солдаты с птичками старослужащих на рукавах разбрасывают нас по участкам траншеи, копайте!

Деревья мешают провести ровную линию, мы оказываемся отгороженными друг от друга. Огромный дуб закрывает Рузю, которой достался участок слева, я вижу только, как появляется и исчезает ее острый локоть — копает.

Иногда в поле моего зрения мелькает Рада, которая роется в земле, ищет камешки, как длинного червя вытаскивает отрубленный корень… В тишине слышно только, как вгрызаются в землю лопаты и топают немецкие сапоги: копайте!

Все, кроме Рады, копают, слышно надсадное дыхание и кряканье, шуршит земля, и трещат кусты, на которые падают тяжкие горсти… Копайте! Копают! Знают же зачем и копают! И я тоже. Механически ворочаю лопатой. А что делать!..

Передо мной огромное дерево, нижняя ветка которого обвивается вокруг ствола и прижимается к нему, как рука матери. Рада с матерью. Моя мать меня не увидит…

Копайте! Из петляющей траншеи высунулся железнодорожник, поднимается и утирает лоб шапкой, зимней шапкой… Бороды у него нет, но шапка!.. Не тот ли это человек, которого Рузя встретила в лесу? Который мог спасти. Теперь и он здесь, с нами. Мы уже ничего не можем сделать, кроме этого — копайте, копайте, копайте!.. Копайте усердно: для себя копаете!