Цыганский роман - [224]

Я копаю и думаю: почему все копают? Почему никто не бросится на немцев или в лес? Все равно погибать! А так — вдруг!.. Ты бросишься, и тебя наверняка пристрелят… А другие, может быть!.. Мало ли что может произойти! Случайность. Чудо, наконец! В такой момент все в тебе замирает, кроме одной мысли: неужели всё? Неужели конец!.. Вот так все и будет идти?.. Ничто не прервет? Никто?.. Может быть, кто-нибудь все же начнет!..

Где-то здесь должен быть Колька, с которым мы перекопали уйму земли и соли. Часовой, деревья вокруг мешают мне увидеть друга, я не узнаю его голоса среди кряхтящих и ухающих в лесу, где иногда раздаются клацающие голоса немцев: копайте, копайте, копайте!..

Ну вот и все!.. Обидно до слез… А слезы, вот они, першат в глазах… колются… Ну и пусть, пусть я умру!.. И мама… Если узнает… Вот что особенно обидно!.. Так глупо получается!.. Глупее не придумаешь. Копай, дурак несчастный!..

Я копаю, пока глаза не упираются в землю, выброшенную из ямы. Насыпаю все больше и больше, чтобы не видеть рыжих сапог с широкими голенищами, которые топчутся там, наверху: копайте, копайте, копайте!

Вместо изящных «штифель» гауптмана Зиберта, с которым можно было еще разговаривать, эти глухие, немые сапожищи, знающие лишь одно: копайте! Копайте! Копайте!..

Может быть, нужно было сочинить немцу такой «ро́ман», такую сказку, такую легенду, чтобы он отпустил меня на все четыре стороны?.. Смешно даже думать о таком, он выспрашивал меня вовсе не для того, чтобы отпустить! Он объяснял мне, в какую яму я опускаюсь, признаваясь в причастности к цыганскому «хёрде» — стаду! Я сам себе вырыл яму и теперь продолжаю копать, копаю, копаю, копаю!

«Копайте!» — издалека слышен голос, который шуршит как змея в ночной тишине. Я узнаю его, это голос Зиберта. Он ораторствует там, где как пятно рассвета, который, наверное, никогда не наступит, расплывается электрический свет. Наверное, отдает последние распоряжения. А наши все копают, копают, копают!.. И никто ничего не предпринимает. Никто! А я?!

Копайте, а я бросаю лопату и, упираясь коленями в мягкую сырую землю, карабкаюсь наверх! Сапоги немца скрыты от меня землей, и мне удается заглянуть в соседнюю часть зигзагообразной траншеи, там должна быть Рузя. Наверное, «председательша колхоза» быстрее меня вырыла яму и скрылась в ней. Да, яма глубокая, и там, прижавшись к стене, стоит цыганка. Она действительно кончила копать и теперь расчесывает свои длинные распущенные волосы. У ног ее сидит на корточках Рада и смотрит, как струятся в ночной полумгле волосы матери…

— Дада пришел!.. — говорит она матери, когда моя голова показывается над траншеей. — Дада!

— Дада! — смеется Рузя и смотрит на меня своими перламутровыми глазами. — Я знала, что ты придешь!..

Что за этой перламутровой пленкой в глазах цыганки? Сумасшествие? Древняя, как мир, уверенность, что она не погибнет в этой вырытой собственными руками яме? Или ей не страшно уходить туда, где уже скрылся дада Рады: «Жили вместе, а умирать будем врозь!» Может, после всего они будут не врозь, а вместе: Рузя, Рада и их дада? Какой я мужчина, если не могу вызволить женщину и ребенка! Рапочи — беспомощный лягушонок, который скользит ногами по стенкам сырой ямы, которую выкопал сам себе! Сказали: «копайте!» — вот и выкопал! Не этому ли смеется Рузя — я не могу понять, что происходит за перламутровой пленкой ее глаз?

Оказывается, есть еще кусочек перламутра, который поблескивает в руках у Рузи: это ее гребешок с инкрустацией. Что она сует мне в руки: дешевую базарную поделку или древнюю драгоценную вещь, мне не понять — какой я цыган! Да и протягивает она мне свой гребень вовсе не потому, что хочет подарить как последнюю память: дает подержать, чтобы обеими руками подхватить рассыпающиеся волосы. Причесывается. Неужели в соседних траншеях тоже причесываются, оправляются, застегиваются?..

Рузя машет головой: не то распушает волосы, не то спорит со мной. Нанэ, нет, нанэ! — причесывается она не для того, чтобы уйти на свидание к Радиному даде! Она приподнимается на цыпочках и приближает ко мне свои тонкие губы, сжавшиеся в трубочку, словно для поцелуя, прощального поцелуя несостоявшейся любви…

Но Рузя и не думает целоваться, она шепчет мне тихо и деловито:

— Сейчас… Авэн!.. Тудэмо-судэмо! Все!.. Дэвэл!.. Деревья, сам видишь! — шепчет цыганка и на прощанье поднимает руку. По шуршанию шелка я угадываю, как опадает ее рукав, и в темноте, даже в этой тьме вижу Рузины тонкие руки и нежные ложбинки, которые залегли под ними.

Не до того сейчас Рузе, она толкает меня пальцами в лоб: уходи! Она не хочет, чтобы мы уходили вместе, не желает, чтобы я взял Раду, она сама! Все сама! И мне нужно уходить, уходить в другую сторону! Уходить от нее, от Рады. Я сам по себе, она сама по себе!.. Каждый сам по себе!.. Авэн!

Рузя приказала мне уходить и повернулась узкой спиной. Она поднимает руку, и рукав ее кофты сползает уже не для меня она швыряет комья земли в другую траншею. И Рада вслед за матерью бросает камешки — для нее это игра. Она радуется, когда из соседней траншеи летит камень, а потом над бруствером появляется зимняя шапка… Шапка над головой человека в железнодорожной одежде. Это тот самый, которого искала Рузя? И я понимаю, что нужно выполнять ее приказ.